Майя Туровская - Зубы дракона. Мои 30-е годы
…Именно стиль, язык явился непосредственным инструментом его восхождения к власти, а следовательно, обладал колоссальным эффектом… По семантической насыщенности этот минималистический жаргон проближается к поэтическим текстам, хотя сфера его действия убийственно прозаична, – пишет М. Вайскопф, предваряя свой анализ сталинских письменных текстов. И на выходе из анализа: – На деле сталинский примитив таил в себе столь же сложные и амбивалентные структуры, что и так называемый примитив фольклорной архаики[154].
Ужель загадку разрешила?
Ужели слово найдено?
Анекдот и сам фольклорен. Но можно сказать иначе: инстинктивное владение этой структурной амбивалентностью при быстрой и острой реакции (Джилас) позволяло сталинскому бытовому юмору входить в форму анекдота, как в перчатку. Этот сегмент «стиля Сталин», его, так сказать, off-официоз, заслуживал бы не менее скрупулезного анализа, нежели официоз, но в пределы данной статьи, увы, не умещается. В казусе «Гитлер» сталинская байка нарративного аналога не имеет.
Можно по-разному классифицировать уцелевшие квазисталинские сюжеты. По стилистическому признаку. Как всякий производитель острот вождь не гнушался каламбуром.
Как-то, в присутствии Александрова Сталин спросил Любовь Орлову:
– Тебя муж не обижает?.. Скажи ему, если будет обижать, мы его повесим.
Полагая ситуацию шутливой, Александров спросил:
– За что?
– За шею, – мрачно ответил вождь (Б, 202).
Обращает на себя внимание трактовка этого известного анекдота Боревым («мрачно»). Меж тем интонация шутлива, в ранг анекдота ее выводит лишь каламбур. Но шутка была дракульская. Анекдот с Горьким («попытка не пытка») потому и кажется близким к байке, что вполне отвечает дракульскому типу и характеру сталинского юмора. Он не всегда (хотя нередко) касался «жизни и смерти», о чем, согласно преданию, хотел поговорить с вождем Борис Пастернак, но почти всегда был беспощадным. На чье-то сервильное предположение, что какую-нибудь улицу Москвы назовут именем секретаря Союза композиторов Хренникова, вождь ответил: «Зачем? Уже есть такая река – Не-глинка» (Б, 214).
На фоне подобных анекдотов в сталинском сериале заметно преобладает жанр, который называется анекдотом в классическом смысле – то есть короткий рассказ об историческом лице или происшествии. Известно, например, как Каганович предлагал реконструировать Красную площадь для парадов, но архитектор Барановский отказался, за что и был посажен. Более покладистый архитектор докладывал на Политбюро план реконструкции с помощью макета:
– Снимаем ГУМ, выполненный в псевдорусском стиле (снимает с макета ГУМ и ставит трибуну)… Снимаем храм Василия Блаженного (рука архитектора взяла храм за купол…)
– Храм поставь на место, – сказал Сталин.
Архитектор испуганно опустил храм, и осталась площадь нетронутой (Б, 184–185).
Поверять подобные байки фактами не стоит – они легендарны, как выстрел «Авроры», вернее, как фольклорная версия залпа Авроры. Иные из них могут читаться как «просталинские», но «антисоветские». Одно из самых известных преданий повествует, как академик Капица приходил к Сталину ходатайствовать об освобождении знаменитого физика Ландау; этот обмен репликами разыгрывается «на троих». Капица говорит: «…Прошу освободить Ландау – он мне нужен». Сталин адресует просьбу Берии. Тот отвечает: «Ландау арестован как англо-немецко-французский шпион». Сталин разводит руками… Капица говорит: «Да, но он мне нужен». Сталин переадресует заявление Берии. Берия: «Уже состоялся суд, который признал Ландау виновным». Капица: «Да, но он мне нужен». Сталин теряет терпение: «Слушай, Берия! Видишь, он человеку нужен! Раз нужен – отдай». И Берии ничего не остается, как освободить Ландау (Б, 199–200). Это сюжет до некоторой степени модельный: с одной стороны, небыль (известно, что Капица со Сталиным никогда не встречался), с другой стороны, быль (арест и освобождение Ландау, как и вражда Капицы с Берией, имели место быть). На границе и возникает сталинская «байка»: если и не было, то могло бы быть. Комментируя эту легенду, Борев отмечает, что прагматический довод оказался эффективней юридического, а неожиданность стратегии Капицы – залогом успеха. Неожиданность, парадоксальность составляют, можно сказать, алгоритм стратегии того off-Сталина, образ которого складывают байки. Неожиданность есть соль анекдота, но байка претендует и на статус исторического происшествия.
Геловани попросил поселить его на даче Сталина у озера Рица…
Сталин спросил:
– А почему Геловани хочет жить на Рице?
– Хочет вживаться в ваш образ.
– Тогда пусть начнет с Туруханской ссылки (Б, 335)[155].
Насколько официозный образ Сталина кажется тавтологичным (не говоря о текстах: его решения чаще, чем можно представить, были результатом присоединения к большинству Политбюро), настолько его индивидуальные поведенческие модели своей непредсказуемостью сбивали с толку людей, духовно его превосходящих. Как ни трактуй его знаменитые телефонные разговоры с Булгаковым и Пастернаком, оба они с предложенной неожиданностью не вполне справились. Зато и колебания какого-нибудь партийного писателя «вместе с линией» не обеспечивали ему не только звонка, но и просто внимания свыше. Такова байка о том, как драматург Киршон в гостях у Горького обратился к Сталину, надеясь получить похвалу вождя за свой классово выдержанный спектакль «Хлеб»:
– Не помню такого спектакля.
– Вчера вы смотрели спектакль «Хлеб». Я автор и хотел бы знать о вашем впечатлении.
– Не помню. В тринадцать лет я смотрел спектакль Шиллера «Коварство и любовь» – помню. А… «Хлеб» не помню (Б, 99).
В том, что немалая доля уцелевших баек относится к писателям, удивительного мало, кому же и запоминать и полировать сюжеты. При этом реплики off-Сталина даже в сакраментальном вопросе «сажать или не сажать» носят вполне релятивистский характер (в полном согласии с анализом Вайскопфа). Ко времени Большого террора относится один из самых знаменитых анекдотов о проблеме с писателем N, обвиняемом в троцкизме, но, быть может, неосновательно. «Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы», – ответил вождь (Б, 166). Дракульская шутка тирана в момент смены курса, а с ним и людского состава, вошла в советский язык вместе с грузинским акцентом на правах идиомы как экзистенциальное выражение сущности террора. Зато послевоенному парткомиссару при Союзе писателей Поликарпову почти на тот же вопрос, не арестовать ли некоего неуправляемого писателя, было сказано: «Зачем сразу арестовать? Сначала попробуем наградить орденом „Знак почета“, может быть, станет управляемей» (Б, 318), – ответ практического политика и циника, знающего людей и ценящего их невысоко. Тому же Поликарпову в ответ на очередные жалобы на подопечных адресовано одно из самых экзистенциальных речений вождя, также вошедшее в язык: «Товарищ Поликарпов, других писателей у меня для вас нет. Придется работать с этими» (Б, 318). Издевка демиурга над собственной («у меня») – посредственной – вселенной? Над ее тем более нерадивым («для вас») чиновником? Юмор, как выразился Джилас, во всяком случае, весьма самоуверенный…
В уцелевших сталинских байках на самом деле трудно разделить их pro и contra. Иные изустные «цветы зла» обнаруживают ту эстетическую ценность, которую исследователям тоталитаризма привычнее искать и находить во внешних формах нацизма. К тому же афоризмы вроде «Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы» имеют тенденцию как уходить в метафизику, так и возвращаться там и сям в реальность…
Бытование сталинских баек в обществе лишь отчасти совпадает с антисоветским советским анекдотом. Несомненно, они относятся к тому же жанру городского фольклора и нередко бывают амбивалентны. Рискну, однако, высказать гипотезу об их специфической функции, имеющей свои аналоги в практике нацизма.
Заглянем еще раз в Фейхтвангера. Его очевидный прокол с «Москвой 1937» связан со многими факторами – начиная от наличия нацистского фона у себя дома, от незнания языка и кончая вопиющим несовпадением культурных кодов. Но в чем ему не откажешь, это в корреспондентской добросовестности. Гигантские бюсты и портреты вождя в подходящих и неподходящих местах, привычные советскому глазу, были первым, что его поразило, и он сообщил об этом вождю. Тот пошутил насчет сотен тысяч портретов человека с усами. Фейхтвангер отметил, сколь мало (по западным, добавим, стандартам) или почти ничего не известно о частной жизни Сталина. Но через точку он пишет:
