Александр Бобров - От Волыни до Подыни – легендарный Брусиловский
Командующий был уверен в окончательной победе. Под 12 января 1917 года публицист Л.А. Тихомиров раздражённо записал в своём дневнике: «Брусилов говорил какому-то корреспонденту: «Я не пророк, но могу сказать, что в 1917 г. мы победим немцев»… Откуда такая зряшная болтовня у генерала, без сомнения, умного?». На самом деле, как мы теперь знаем, у Брусилова были все основания для такого заявления. Если исходить из соображений чисто материального свойства – количества вооружений, снабжения армии – то в 1917 году Русская армия могла нанести решительный удар по врагу. Никогда ещё прежде за три года войны в её распоряжении не имелось столько боевых средств. Но то – фактор материальный. А ведь ещё Наполеон Бонапарт учил, что на войне моральный фактор соотносится с материальным в пропорции примерно 3:1. Решающий моральный удар по Русской армии был нанесён в февральско-мартовские дни 1917 года и не на фронте.
Вот как живописует перемены настроений и необъяснимость поступков Александр Солженицын: «Генералу Брусилову шёл 64-й год. Всю жизнь лихой и неутомный наездник, знаток верхового спорта, одно время и начальник кавалерийской школы, он, при сухом сложении, и сегодня ещё сохранял лёгкий взброс на коня. Но всё меньше это надобилось ему, благодаря высокому взлёту его карьеры: вопреки тому, что не кончал Академии Генерального штаба, был неизменный фаворит Николая Николаевича, а также и взыскан милостями Его Императорского Величества, которому в порыве чувств не раз целовал руку в благодарность (что осуждали другие генералы, видевшие)… Главнокомандовании Юго-Западным фронтом, в июне прославился успешным наступлением. Одновременно он сохранял наилучшие отношения с Родзянкой, Государственной Думой, Земгором; князь Львов приветствовал его «как давно желанного руководителя Юго-Западного фронта», а Брусилов в тяжёлую минуту поддержал Земгор, который хотели упразднить по причине бесполезности его на фронте. Главкоюзом (в штабном сокращении) и застал его переворот. После 45 лет императорской службы как мог он воспринять петербургский бунт? Распорядился отправить в свои подчинённые армии телеграмму: «кучка негодяев, воспользовавшись…». Но новые известия из Петрограда так быстро накатывали – Главкоюз почти тотчас вослед распорядился начальникам связи армий уничтожить прежнюю ленту и принять совсем новый текст. Пришла вопросительная об отречении телеграмма Алексеева – и, как на родзянковские Брусилов отвечал первый, так и тут первый, с несомненностью. Так быстро накатывало – пришлось, споров императорские вензеля с погонов, разъяснять фронту, что до сих пор вензеля давили ему на плечи, что в 1905 году русский народ не созрел до революции и был придавлен, но вот она восторжествовала, и генерал-от-кавалерии, всегда сочувствовавший революционному движению, рад приложить свои усилия ныне к служению освобождённой России и революционному народу. Теперь он наколол большой красный бант близ нашейного и нагрудного Георгиев, его под марсельезу долго носили по Каменец-Подольску, как Цезаря, в носилках, обтянутых красной бязью, а он от времени до времени возглашал, как мы должны уважать новую власть и Совет рабочих депутатов, жал руки унтер-офицерам и солдатам.
Приехавшей киевской делегации открывался так, в простодушии сквозь суровость: «Я – монархист по своему воспитанию и симпатиям, таким вырос и был всю жизнь. Я был близок к царской семье и связан с ней прочно. Но Распутин и другие – внесли такой ужас, жить стало нельзя. И я стал – республиканцем, и всем сердцем приветствую те перемены, которые должны произойти!» А Москве отвечал на пасхальные подарки фронту: «Нынешняя Пасха – двойного воскресения: вместе с воскресшим Христом встала из рабства свободная родина. Я горжусь и счастлив стоять во главе фронта, раньше всех оказавшего нравственную поддержку восставшему народу и тем давшего опору его делу».
А что ж? Внутренне было бескрайне жаль ушедшего императорского времени, и того несравненного порядка, который царил раньше в России, но и не швырять же своё 45-летнее трудное восхождение на верхи армии. Всё зашаталось как в землетрясении – падали лица, падали учреждения, и в этой подвижности может быть одно было спасение: быть ещё того подвижнее, успевать хоть на пять минут, но раньше самой революции. В Киеве менял генерала Ходоровича на революционного полковника Оберучева. И поддерживал митингового прапорщика Крыленку. Из ротных комитетов вовсе исключил офицеров, а в высших комитетах уменьшил их пропорцию вдвое. И приезжающим делегациям от дивизий всем обещал, обещал скоро отвести на отдых (не сверяясь, кем же их заменять).
Да и Алексеев, после Пасхи приехав на Юго-Западный фронт, выступая тут, разве говорил иное, только без живости ума и речи? – что свобода – сладкая мечта наших предков, и мы должны сохранить это наследие детям и внукам. И Брусилов кричал: «Нашему народному Верховному Главнокомандующему – ура!!», а сам думал: отсутствие живости ума и погубит Алексеева при новом строе. (Как вообще всё алексеевское руководство он не одобрял уже за много месяцев).
Однако в первые мартовские недели в голову не могло прийти, что революция, отвергнув царя, станет отвергать и саму войну с Германией. Этого – уже никак и ни за что не мог принять полувековой армейский служака: этим отвергалась уже сама Россия? В средине марта был момент – Брусилов собрал подписи командующих своими армиями и телеграфировал в Ставку и на другие фронты о необходимости обуздать же Петроград! Нет, так уже не получалось. Тогда: «Мы все сознательно перешли к новому строю, не держим камня за пазухой; никто не хочет возврата к прошлому. Мы уважаем и любим Совет рабочих депутатов, это достойные люди, но предпочтительно было бы не так наседать на правительство, которому мы присягали. А тот приказ, который проник в начале, наделал много вреда. Нужна твёрдая правительственная власть и неумолимый строгий порядок. До Учредительного Собрания не должно быть никаких партийных споров и влияний».
Однако именно они и разливались, и главное влияние было: да здравствует немедленный мир. Массами невозбранно бежали с фронта. Оставалось издавать с высоты отрезвляющие приказы, уже теперь не влиявшие на солдат. Как же было убедить их, что мир невозможен без победы? Изо всех фронтов на одном Юго-Западном была хорошая фронтовая газета – «Армейский вестник», так её повелел закрыть Совет военных депутатов: «из-за несоответствия направления газеты взглядам рабочих и солдатских депутатов». «Правде» – всё можно,»Армейскому вестнику» нельзя! Брусилов воспринял это как личное оскорбление. Но что оставалось делать? Уступать и уступать – видимо, только хуже. Стать заградительной стеной? – невозможно, не на кого опереться. На одном Юго-Западном Гучков уволил 46 генералов, все быстро менялись. А офицерский состав был весь потрясён. Да потрясён и сам Главнокомандующий: то, что творилось, не могло уместиться ни в какой военной голове.
А тут начались большие добавочные беспокойства в зоне фронта – в Киеве и в других городах: собирались митинги и целые съезды за автономию Украины, о которой и слыха не было раньше, и за создание отдельных украинских полков: чтобы теперь внести полную сумятицу, изо всех воинских частей в России отчислять миллион малороссов, и они будут собираться в свои отдельные полки».
Так что самостийность Украины вон когда зачиналась!
На фоне этого ужаса и беспорядка странно выглядят описания историком-националистом Дмитрием Дорошенко (1882–1951) «последствий оккупации». Первой задачей, мол, русского командования было тогда уничтожить все украинские организации, прежде всего, просветительские и научные: общество «Просвита», Научное общество им. Шевченко и другие. Туда были направлены специальные «казачьи команды» – отряды опытных карателей; ну, что-то вроде поздних энкаведистов. Они немедленно уничтожили все украинские библиотеки и архивы, которые собирались десятками лет. Но, книгами и имуществом дело не исчерпывалось, это было только первой и, может, не главной задачей чужеземных оккупантов. Второй задачей было уничтожить как можно больше украинской интеллигенции – цвета нации. Дорошенко пишет, что даже киевские тюрьмы, далекие от Галичины, были в то время переполнены украинскими, старыми или молодыми интеллигентными, национально сознательными гражданами. Характерным было уже то, что оккупационные почта и телеграф, по приказу властей, – отказывались принимать что-то, написанное на украинском языке. В целом, считает историк, в то время было расстреляно в оккупированной Галиции, или вывезены в Сибирь «где-то четверть ее населения». Ух ты! Здесь, по-моему, и австро-венгерские карательные операции учтены. Так, мол, сталось в первый раз, когда захид Украины впервые встретился со «старшим братом», управляемым российским самодержавным правительством.
