Тамара Заверткина - Мои Турки
Приходилось Зою и Танюшку оставлять иногда на подросшую уже Лизавету, сестренку мужа, а с Васильком ехать в помощь деду в поле. Но чаще в поле брала с собой Зою, так как ее надо кормить грудью. Укладывала ее в холодке, а сама жала рожь. Не могли все взрослые выезжать вместе в поле, как мечталось когда-то. Они были на заработках, батрачили.
Как-то, возвратившись домой с работы, Петр застал жену в слезах:
— Васька заболел. Горит весь, дышит трудно. Ни в поле не простывал мальчик, и дома простыть негде. И все же простыл.
Умер Вася от воспаления легких. Ох, как горевали родители и все родные в доме!
— Зоюшка, кровиночка, хоть ты не оставляй нас, — молила Наташа.
И Зоя улыбалась. Уже умела стоять на ножках, удивленно глазела на мир.
Однажды ночью проснулась вся семья от страшного зарева. Светло как днем. Горели сразу семь домов, начиная от Кузьминовых, кончая Громовыми. Горели и Куделькины.
Спросонок плохо соображали, что спасать в первую очередь от огня, который рвался уже в окна и двери. Хватали подушки, перины, одеяла. Бабка, обезумев, вытаскивала заслонку от печки.
Но каждая мать знает, что надо спасать сначала. Наташа взобралась на табуретку, пытаясь снять с крюка люльку, в которой спала Зоя. Крюк, как назло, не поддавался.
— Сгоришь! — услышала она над самым ухом. Кто-то с силой дернул ее за руку и поволок через горящие сени и крыльцо. Кто-то сорвал люльку и бросился с ней сквозь пламя. Искры сыпались на полог, висевший вокруг люльки, сыпались на пеленки. Вся люлька запылала, как костер.
Зоя пострадала сильно. Обгорело лицо, шея, грудка, часть живота, ручки. Но у ребенка были еще силы истошно кричать от боли. Наташа потеряла сознание.
Зои больше не стало.
Пожар произошел оттого, что загорелся по какой-то причине один из домов. Ночь была ветреная, а крыши у всех покрыты соломой. Достаточно искре упасть на сухую солому, и все загоралось, как костер. Погорельцы расселились в хлевах, сараях, мазанках, полов-нях. Посоветовавшись, все приняли решение строиться незамедлительно, иначе негде будет зимовать. Не было времени на расчистку пепелищ, дорожили каждым днем.
Строиться стали все в своих дворах. Вот почему часть улицы стала потом много шире: семь домов отступили от центральной линии.
И снова все строили дома саманные, то есть из глины и деревянных чушек (чурок), втопленных в глину. И снова покрывали все свои дома соломой. Иного строительного материала не было, купить — не по средствам. Работали от зари до зари, только б успеть к зиме.
Наташа после всего случившегося долго была словно окаменевшей: молчаливая, безучастная, с отсутствующим взглядом, каменным лицом. Приходил отец, уговаривал:
— Наташа, доченька, а ты поплачь немножко, легче станет.
Уговаривали и другие родные, соседи. Но в груди был ком и в горле ком, а слез не было, хоть и рада была бы Наташа выплакаться.
(И в старости моя бабушка — мама Наташа — не могла плакать; я не видела ее слез даже в труднейшие моменты ее жизни, когда приходилось ей неимоверно страдать, теряя взрослых детей. Ее горе было как бы сильнее слез, она не могла поплакать и расслабиться, а несла муку в себе).
Погорельцам помогали родственники. Куделькиным помогал Наташин отец Николай, в те годы еще сильный, всегда трезвый. Деньгами помогал его брат Алексей. Петру пришлось рассчитаться у мельника и впрячься в работу. Оставила купцов Смоляевых, Ипполитовых и Зеченковых прачка Маша, мать Пети. Только минутами в работе от своего горя забывалась Наташа. Строились всей семьей.
В зиму вошли все-таки в новый дом. На мельницу работать Петр больше не пошел. Он решил своим трудом отблагодарить дядю Наташи — Алексея Осиповича, стал работать у него в колбасной мастерской. За труды поначалу Алексей не платил ничего. Он давал Петру сала, костей, ножки от скотины. Позже стал платить, но очень мало. Однако колбаса и наваристые щи из костей у Куделькиных на столе были часто.
Хорошо помогал семье глухонемой. В слесарном и токарном деле стал большим мастером, зарабатывал прилично. Ему давали на работе ответственные заказы зачастую такие, которые многим были не по плечу, ремонтировал различные машины. И, несмотря на то, что был глухим, поломку машины узнавал по вибрации через землю, ощущая это ногами. Получку, как всегда, отдавал только Наташе. И сам стал одеваться прилично. А однажды свершилось чудо: он купил ей швейную машину — ее заветную с детства мечту.
(Сейчас эта зингеровская заветная машина у нас в Орске, мне ее подарили, когда я выходила замуж. Машина служит уже сто лет и «приказывает» работать ежедневно: чем больше шьешь, тем лучше шьет; пропустишь какое-то время — строчки хуже).
Наташа после пожара, похорон дочки и строительства дома осунулась, похудела.
— Не печалься так, — говорил ей муж, — живут же семьи и без детей. Это уж кому какое счастье.
И Наташа разрыдалась. Впервые после пожара. Да так, что не могла вымолвить ни слова. Так и не узнал Петр на этот раз о том, что у них через несколько месяцев снова родится ребенок.
Шел 1905 год. Вести о революции в городах докатывались и до села. Да и в самих Турках были созданы политические кружки. Рыбников, женившийся на их соседке, приехал из-под Питера. Поговаривали, что он революционер. И о докторе Ченыкаеве ходили разные слухи. Такой барин, с виду богатый, приехал из города, сколько средств вложил в строительство клуба, построил под стать городскому театру. И больницу отгрохал кирпичную с амбулаторией и светлыми палатами стационара. Теперь планируют строительство кирпичной двухэтажной школы — и во главе всего доктор Ченыкаев. А себе домишко поставил крохотный из трех комнат: в одной сам ютится с семьей, в другой больных принимает, а третья с выходом в сад непонятно для чего. Шепотом люди ее конспиративной квартирой зовут.
И никому непонятно, зачем себе такой сад насадил, во весь пустырь в пол-улицы. А плоды из сада либо отсылает в больницу, либо раздает соседям близлежащих домов.
С утра принимал больных у себя дома, а с обеда допоздна посещал больных на дому. Недаром целое столетие спустя о нем с благодарностью вспоминают жители села и посвящают ему стихи:
Словно книгу читаю хорошую,
За страницей страницу листая,
Погружаюсь в историю, в прошлое,
В мир, где доктор жил Ченыкаев.
Там и люди, и судьбы разные… —
Но куда же вы, доктор, куда?
На заборе тряпица красная,
Значит, в доме этом беда.
Бескорыстно спешил на помощь
В дом последнего бедняка,
Где не только каких-то сокровищ,
Где и хлеба порой — ни куска.
Сколько боли людской услышано,
Сколько горя и скорби вобрал!
Он лечил не всегда по книжному,
Добротою своей исцелял.
Сколько доброго и полезного
За день сделать он успевал,
И ночами веселые пьесы
Для турковских спектаклей писал.
Чтоб Турками могли погордиться,
Сделать доброе поспеши.
Пусть же в каждом живет частица
Ченыкаевской щедрой души.
Т. Буткова
А вот Шапошников крестьянам был понятней. Молокосос еще был, а у купца сумел деньгами разжиться, правда, суммой небольшой. Приглянулся ему пустырь, куда мусор сваливали, да иногда кто пускал теленка попастись.
Задумал Шапошников на этом пустыре сад рассадить, а на скопленные деньги купить саженцев, а кое у кого и так взять: небольшие садики при огороде в Турках у всех есть, саженцами поделятся. Стал просить у властей тот замусоренный пустырь под сад. Посмеялись над ним, да и разрешили, коли соседние с пустырем крестьяне будут не против. Поставил Шапошников мужикам две четверти водки, да и попросил не вмешиваться в его затею. А мужикам что, пустыря в репьях да татарнике не жалко.
Женился Шапошников (кстати, на какой-то родственнице мамы Наташи, только очень дальней). И рассадили они огромный сад. В турковской черноземной почве любой прутик расти будет. И потянулся к солнцу молодой сад. Стал давать и плоды. Шапошников — не Ченыкаев: везет возами продавать фрукты в те места, где нет садов, и выручает большие деньги. Вот уже в саду поставил дом, да какой! Раза в три-четыре больше, чем у Ченыкаева. У дома затейливый балкон и веранда. Комнаты отделаны разным цветом: голубым, розовым, белым. Вот уже Шапошников построил себе магазин в центре села, а рядом с ним еще один, уже теперь кирпичный жилой дом.
А Ченыкаев в то время не только лечил больных, но действительно занимался революционной деятельностью. Нелегальную литературу ему поставлял сын из Москвы.
