Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.
О мерзавцах я рассказал. Теперь я хочу сказать о тех немногих, кто в условиях доносительства и насаждавшейся сталинской системой всеобщей подлости все же пытались остаться людьми. А некоторые вопреки всему останутся в моей памяти хорошими, честными и справедливыми людьми. Одним словом — порядочными. В моем понимании быть порядочным человеком означает быть честным, чутким, чистоплотным духовно и душевно.
На прииске «Красноармейский», когда я там, будучи заключенным, работал в лагерной больнице ОЛП'а №1 фельдшером, был начальником опергруппы, а по-лагерному «кумом», Борис Николаевич Павлунин. Он, кажется, был мой «земляк», т.е. нижегородец. О некоторых его поступках, которые никак не вязались с правилами и установками для работников МВД того времени, мне рассказывал заключенный Николай Васин, которого я знал еще по лагерю в Зырянке. Васин был хороший художник, и ему было поручено к какому-то празднику нарисовать членов сталинского Политбюро и даже портрет Сталина. Качество нарисованных портретов советских правителей пришел проверить начальник опергруппы Павлунин. Нарисованное он одобрил, но когда он взглянул на портрет Сталина, то в изумлении воскликнул: «Это что?» Даже не кто. Васин ответил: «Это портрет товарища, извините, гражданина Сталина». Заключенный не мог Сталина назвать товарищем. С этого «портрета» на Павлунина смотрели злые глаза, хищно топорщились усы, властно искривлены были губы у этого лица кавказской национальности. «Ты что, прохвост, нарисовал?» — зловещим шепотом произнес Павлунин. «Прохвост» — было любимое слово у опера. Васин мне рассказывал, что душа его при такое шепоте «кума» ушла в пятки. Павлунин, глядя на этот скорее шарж, чем портрет, спросил, видел ли кто-либо эту мазню. Получив от художника отрицательный ответ, строго приказал немедленно при нем уничтожить этот так называемый портрет. «Никогда» слышишь, прохвост, не пытайся даже рисовать его», — добавил Павлунин, уходя из помещения лагерного клуба. Рассказывая об этом «портретном» эпизоде, Васин сказал: «Вижу, что «кум» — человек, не сволочь, не мелочный человек. Ведь мне за этого усатого великого вождя явно можно было намотать срок». Но Васин еще раз встретился с оперработником Павлуниным. Как-то он рассказал в кругу заключенных анекдот, который, видно, был по тогдашней оценке антисоветским. Конечно, стукач немедленно «дунул» в опергруппу. И вот Николай Васин сидит в кабинете Павлунина. «Ну-ка расскажи мне анекдотик, что ты рассказывал в бараке», — сказал Павлунин. И Васин рассказал. Павлунин покрутил головой и, глядя на сильно приунывшего Васина, сказал: «Вроде ты, прохвост, не дурак, а так рискуешь собой». И добавил: «Иди, прохвост, и чтоб запомнил — не болтай себе на беду. Пошел вон!» И Васин буквально выкатился из кабинета. Позднее рассказал мне об этом. Ясно было, что такой «кум» — редкость среди этой породы людей, не гад, выполняющий план репрессирования людей.
Однажды ко мне в больницу на «Красноармейском» пришел мой тюремный товарищ Савин Николай Петрович. Я о нем уже рассказывал, о знакомстве с ним в камере Благовещенской режимной тюрьмы. Оказывается на Чукотку он прибыл раньше в этапе из Находки, чем мы, колымчане. Мы прежде чем быть этапированы на Чукотку, проходили «стаж» заключенного на Колыме. Савин нисколько не изменился: такого же небольшого роста, тот ж мальчишеский облик лица, тревожные глаза. Ко мне он относился с уважением, хотя я был старше его только на два года. Он был растерян и пришел ко мне за советом. Оказывается его вызвал опер Павлунин и предложил ему стать осведомителем, а по-лагерному стукачом, в среде заключенных. Я понимал, что Павлунин выполняет приказ или директиву о внедрении в среду заключенных большего количества информаторов. Вероятно, там, в этих органах МВД велась определенная статистика и отчетность. Савин, будучи честным человеком, не мог принять такое предложение, отказ скорее всего грозил неприятностями. А при его слабом здоровье и, пожалуй, детском телосложении, тяжелые физические работы, представлявшиеся ему за отказ сотрудничать с опером, были для него гибелью. Он ушел от опера, сказав: «Подумаю». И пришел ко мне за советом. Обдумав ситуацию, я посоветовал согласиться на определенных условиях. А именно: сказать, что о мелочах, каких-то там глупых репликах, анекдотах он, Савин, сообщать не будет, но если будет готовиться в недрах лагеря какое-либо крупное событие, например, групповой побег, убийства, восстание, то он как гражданин своей родины об этом сообщит. Конечно, таких материалов, Савин не имел и ни о чем не сообщал, а Павлунин его не беспокоил… Савин, как еще одна единица, нужен был, как я догадался, для отчетности.
После Павлунина был Григорий Листопадов. О нем я сказать могу немного. Я с ним общался дважды, будучи приглашен на оперативную работу в качестве судебно-медицинского эксперта. Должно быть, по рекомендации Сергея Михайловича Лунина, а он, вероятно, помнил мой «дебют», когда я определил по пулевым ранам количество выстрелов, начальник штаба дивизиона охраны вежливо предложил мне разобраться с найденными в тундре останками человека или двух, расчлененными и явно, как он сказал, убитыми. «Наверно, чукчами», — добавил он. Я тактично возразил, что с чукчами общался, знаком и что если надо убить, то просто всадят пулю из винчестера, а расчленять убитого не будут. Но подробнее о своей работе в качестве судебномедицинского эксперта я расскажу в другой главе.
Я хочу рассказать об одном из немногих людей, работавших в то время в Системе устрашения и истребления. О человеке умном, видевшем историческую перспективу, справедливом и гуманном. Это был начальник ОКР'а (отела контр-разведки) капитан Баскаков. Дело в том, что после открытия на Северном урановой смолки или уранинита было открыто ведомство «луч», а я, уже будучи вольнонаемным, стал работать в «Луче», дав подписку о неразглашении специфики этого ведомства. Мы подчинялись не Магадану, а Москве, конечно, имея тесные деловые контакты с Магаданом, столицей Дальстроя МВД. И ведал нами и нашей деятельностью не райотдел МВД в Певеке, а Отдел контрразведки. Начальник этого отдела капитан Баскаков и его помощник лейтенант Добротин, а также начальник «Луча» полковник Ермилов, его помощник майор Чичерин были живым контрастом всем этим ульшиным, друкерам, игнатовым и прочим хапугам и произвольщикам.
Именно Баскаков, когда я работал начальником санчасти ОЛП-II, оформил досье-дело на негодяя Ульшина. Как-то в разговоре со мной Баскаков сказал, что твердо убежден в моей невиновности, видит мою порядочность и преданность родине, именно родине, понимает, как мне тяжело было без вины отбывать срок заключения. Потом он добавил, что я должен верить, справедливость будет восстановлена и судимость будет с меня снята. Он, Баскаков, в этом убежден. А когда летом начался «отлов» освободившихся из лагерей осужденных по 58 статье, когда патруль в Певеке останавливал людей и проверял документы, а потом «пойманного» без решения суда садили в трюм парохода и отправляли в ссылку, Баскаков посоветовал мне: «Вы, Мстислав Павлович, не появляйтесь на улицах Певека. На время, пока навигация, скройтесь». Конечно, я последовал совету этого справедливого и гуманного человека, не желая разделить судьбу моего друга Григория Ивановича Иванова. Я последовал дружескому совету капитана, контр-разведчика, и стал прятаться от облавы. Работая начальником санчасти одиннадцатого лагеря, я с одни парнем построил каркасно-засыпной домик и сарайчик для собачьей упряжки. Когда в окно мы видели приближающийся к дому патруль ловцов 58-й статьи, я прятался на дно самодельного дивана, где была постелена оленья шкура. На диване сидели мои знакомые или гости. Начальник патруля, глядя в свои записи, справлялся обо мне, а ему отвечали, что я в командировке на одном из приисков. Зимой под новый 1952 год я улетел на двухмоторном самолете ЛИ-2Главсевморпути в Москву. А пропуск на самолет в Москву мне, бывшему политзаключенному, выдал ОКР, то есть капитан Баскаков. Как я ему благодарен за доброе ко мне отношение!
Глава 63
«Память моя то скачет, то шагом плетется.
Тропы жизни своей вспоминаю я снова.
Я не ведаю сам, где тропа оборвется,
И сказать ли успею последнее слово».
Было лето, нам, составлявшим оперативную группу, предстояло пешком пройти приблизительно 150 км к тому месту, где были обнаружены человеческие останки. Группа состояла из пяти человек: оперработник Григорий Листопадов, лейтенант охраны, проводник стрелок охраны Кичигин, я в качестве судебно-медицинского эксперта и один заключенный в качестве понятого. Мои сборы были недолгими: в рюкзак я положил выданные мне продукты, шерстяной подшлемник, шерстяные перчатки, жилет на меху и накомарник, за голенищем — финский нож, изделие лагерных умельцев, а в кармане — медицинские резиновые перчатки. Опер и лейтенант с пистолетами, Кичигин с винтовкой-«трехлинейкой». Полярный день, солнце не сходит с небосклона, мы идем за стрелком-проводником. Он сибиряк, в прошлом охотник, молчалив. Когда идем долиной по берегу реки или недалеко от реки, берега которой поросли тальником в человеческий рост, Кичигин снимает с плеча винтовку и вглядывается в тальник. Я его понимаю: летом медведь отдыхает в тени, в зарослях тальника. На коротких привалах немного подкрепляемся взятой в поход едой, запиваем водой из речки. Достает гнус, комары не проникают сквозь сетку накомарника, зато мошка ухитряется жалить шею. На сетке накомарника и на шее сплошной паштет из раздавленной мошки. На привале кладу ноги на рюкзак, повыше, чтобы отдохнули. Из долины подымаемся на горный перевал и далее по крутизне сопки, где местами лежит снег. Достаю из рюкзака теплые вещи. Мои спутники зябнут, так как ветер на сопке и на горном перевале холодный. Листопадов удивляется и говорит мне: «Вижу, что вы опытный и предусмотрительный человек, вы предвидели, очевидно, где мы пойдем». Я ему отвечаю: «Просто я не первый год на Чукотке, уже ознакомился с ее природой: в долине комары, на сопках можно замерзнуть». Мы спустились в долину, и снова нас атакуют комары и всюду проникающие мошки. Сибиряк Кичигин, наш проводник, метким выстрелом из винтовки пулей убил куропатку. Подобрал ее и тут же говорит: «Зря убил, варить не в чем, да и на пятерых это мало». Я прошу: «Дайте мне». Он, не успев бросить в кусты убитую птицу, отдает ее мне. Я привязываю куропатку за лапки к ремешкам рюкзака. Где-то в тальнике на другом берегу речки рявкнул медведь. Идем дальше. Наконец, мы пришли на летнее стойбище чукчей, пасущих колхозное стадо оленей. Пастухи с семьями жили в нескольких ярангах. Нас встретил стрелок из охраны, который оставался до прихода нашей группы вблизи найденных человеческих останков. Листопадов и лейтенант приняли решение отдохнуть после такого перехода — за двое суток более 150 км, а потом пойти к месту, где лежат останки человека (одного или двух?). Листопадов, как оперработник он возглавлял нашу группу, лейтенант и я вошли в ярангу пастуха Еттуги. Он отсутствовал — пас стадо оленей. Я поздоровался по-чукотски и был приятно удивлен, что увидел свою знакомую, медицинскую сестру из Певекской районной больницы Олю, а по чукотски Нутэрультинэ и ее мать Тейунны. Оля мне объяснила, что у нее отпуск, и она отдыхает у родителей и помогает по хозяйству маме. Я отдал ей куропатку и попросил сварить для нас. Опер и лейтенант повалились на постланные оленьи шкуры, собираясь спать. Тейунны вытащила из кожаного мешка шкуру белого оленя и постлала ее мне. Это был знак особого уважения, так как такая шкура стелется невесте. Я переобулся, разостлал портянки на траве, освещенной солнцем. Переход все же сказался, и я быстро уснул Проспали мы часа два. Оля разбудила нас, сказав, что куропатка уже сварилась. Я поблагодарил ее. Тем более надо было благодарить, что в кастрюле с кусками сваренной куропатки были немалые куски оленьего мяса. Мы, трое, с аппетитом уплетали это угощение, а Листопадов не удержался и сказал, что он очень удивлен отношением чукчей ко мне. Он, обращаясь ко мне, спросил, как можно объяснить, что я, фельдшер Толмачев, принят ими как свой, как близкий им человек. Он добавил, что видел, как мать Оли сидела около меня и веткой отгоняла от моего лица, пока я спал, комаров. Я ответил, что чукчи ценят и уважают меня за честность, за прямоту и бескорыстность в отношениях с ними, за то, что я никогда не обидел ни одной их женщины или девушки, за медицинскую помощь, когда работал на 47 км в медпункте.
