Наталия Лебина - Мужчина и женщина. Тело, мода, культура. СССР - оттепель
В 1950–1960-х годах косы как явный атрибут сталинского гламура потеряли свою былую привлекательность. Отчасти это произошло благодаря возврату в 1954 году к совместному обучению в школе. Ритуал школьного ухаживания – дерганье за косички – у многих девочек отбивал желание иметь длинные волосы. В официальном дискурсе, отраженном в советской периодике эпохи хрущевских реформ, короткая стрижка у женщин вновь стала расцениваться как знак самостоятельности, мобильности, молодости. Журнал «Юность» советовал «девушкам, едущим на новостройки или на целину, в места необжитые, косы срезать и носить короткую стрижку: это куда удобней» (Юность 1960: 76). А журнал «Работница» декларировал: «Сейчас модна короткая стрижка, она всегда молодит женщину» (Работница 1960б: 31). В новых прическах аккумулировались характеристики женской идентичности, освобожденной от обязательного выполнения своей природной функции – деторождения. Обрезание волос вновь, как в 1920-е годы, обрело символический характер демонстрации если не социального статуса, то жизненной позиции.
Безусловным признаком распространения стиля унисекс считается освоение женской модой брюк – традиционного вида мужской европейской одежды. Этот процесс, проходивший на Западе уже в 1920-х годах, в СССР начался только в середине 1950-х. В советском культурно-бытовом пространстве брюки как часть мужского костюма часто становились поводом для бурных идеологических споров. В 1920-х годах комсомольская общественность осуждала ношение брюк клеш. Ведь они представляли собой атрибуты уголовной субкультуры 1920-х годов, причудливо копировавшей внешний вид матросов первых лет революции. «С наружной стороны штанины, снизу делался надрез, в который вшивался клин из черного бархата» (Бондаренко 1992: 292).
Недовольство вызывали и модные в 1920-х годах брюки «оксфорд». Так в западной моде первой половины ХХ века называли очень широкие брюки, в которых ходили студенты Оксфордского университета. В начале нэпа «оксфордами» комсомольские активисты окрестили почему-то узкие брюки, модные у эдвардианцев – английских денди. «Обтянулись „оксфордами“ и фокстроты наяривают» – писала газета «На смену» о нэпманах (На смену 1922). Мода на настоящий «оксфордский мешок» пришла в СССР в 1930-е годы. Питерский писатель В.С. Шефнер вспоминал реакцию своей пожилой соседки на новый стиль: «Ой, и модные ребята вы стали! Я помню парни узенькие брюки носили в трубочку, чем ужее – тем моднее, а нынче, чем ширше – тем красивше» (Шефнер 1983: 137).
В 1950-е – начале 1960-х годов «брючная проблема» вообще была поднята на государственный уровень. Для поколения, чья молодость совпала с десталинизацией, вопрос ширины брюк носил принципиальный характер и отражал политическую позицию личности. Прогрессивно настроенной молодежи был чужд классический образ хорошо одетого человека в трактовке сталинского «большого стиля» с обязательно широкими штанами. Культурологическую подсказку, предложенную вначале трофейными фильмами, а затем и художественной литературой, детализировали одежды западных актеров, гастроли которых начались в столичных городах СССР уже в конце 1950-х годов. М.Ю. Герман оставил любопытное описание внешности французского актера и шансонье Ива Монтана, выступавшего в 1957 году на концерте в Ленинграде: «Он был в коричневой рубашке, коричневых узких… брюках, простой, элегантный и несколько равнодушный по отношению к неистовой публике» (Герман 2000: 267).
Однако добиваться сходства с западными кино– и литературными героями в советской действительности 1950-х годов было не только не безопасно, но и, главное, очень трудно. Летом 1955 года «Ленинградская правда» опубликовала заметку под названием «Брючная проблема». Речь в ней шла вовсе не о стилягах, а об отсутствии в магазинах города этой самой обыкновенной части мужского костюма (Ленинградская правда 1955в). Кроме того, брюки, которые шили на советских фабриках, были шириной 35–40 см по низу. Более узкие (25–30 см) – осмеливались носить немногие. А «дудочки» (22 см и менее) – только стиляги. Д.В. Бобышев вспоминал ситуацию середины 1950-х годов:
Мы с матерью даже отправились в ателье шить мой первый взрослый костюм. Я бы и сам, наверное, сумел его заказать, но материнский присмотр был скорее не для помощи, а для цензуры: покрой и в особенности ширина брюк имели глубокий идеологический смысл. Широкие брюки с узкими манжетами и вовсе без них были признаком благонадежности, узкие с широкими манжетами бросали вызов обществу.
– Брюки – девятнадцать сантиметров, не шире, – заявил я закройщику. Мать на мгновение онемела.
– Вообще-то узкие брючки входят в моду, – заюлил закройщик, оценив обстановку. – Но я бы рекомендовал двадцать один сантиметрик.
– Двадцать восемь, и не меньше! – потребовала мать.
Такой консерватизм не одобрил даже закройщик:
– Для молодых людей это не фасон.
Она снизила свой предел до 25, а дальше – никак (Бобышев 2003: 79).
Ленинградский денди 1960-х годов А.Г. Найман рассказывал, как он по большому блату шил костюм в ателье на Суворовском проспекте. Здесь можно было получить в результате «брюки без обшлагов, с ма-аленьким скосом назад» (Найман 1999: 174–175). Однако большинство модников, по воспоминаниям современников, вынуждены были сами «зауживать снизу сшитые очень широко, в добротных советских традициях брюки». Эффект, как вспоминал очевидец, был ужасающим, но одеться по моде иным путем не представлялось возможным. Те же литературно-мемуарные источники, как правило, информируют не только о популярности узких брюк как важной составляющей элегантного мужчины, но и о гонениях на их приверженцев. Поклонник такой моды мог быть исключен из комсомола с клеймом человека, не верящего в социализм, «нигилиста». Неслучайно в стихотворении «Нигилист» Е.А. Евтушенко, написанном в 1960 году, про главного героя сказано: «Носил он брюки узкие, читал Хемингуэя».
Правда, механизм наказания поклонников новой моды был непрост. Как правило, молодых людей в «дудочках» могли задержать на танцах дружинники. Иногда, как свидетельствуют воспоминания и опросы, они действовали решительно. Бывший пермский стиляга рассказывал: «На танцплощадках собиралась такая группа молодежи от комсомола, специально брали ножницы и разрезали штаны, жаловались в школу» (цит. по: Кимерлинг 2007: 93). После таких актов по месту работы или учебы модников отправлялись письма, на которые комсомольские организации были обязаны реагировать. Кроме того, в обывательской среде было еще много сторонников монументальности в одежде. Главное управление торговли Московского городского исполкома в 1959 году выявило целый ряд жалоб, связанных с фасонами брюк. Покупатели с возмущением писали: «Во всех магазинах, в том числе и в ЦУМе, брюки продаются с узким низом (25 см), но не всем нравится такая мода. Поэтому наряду с брюками узкими выпускайте брюки с шириной низка 29–30 см». «Желательно, чтобы ширина брюк была 28–30 см, так как далеко от столицы данная мода узких брюк не практикуется». «Прекратите шить узкие брюки, из-за которых нельзя купить костюма. Видимо, скоро в магазине порядочные люди не будут покупать костюмы» (цит. по: Захарова 2007: 73).
И все же к началу 1960-х годов в советской официальной мужской моде победили тенденции минимализма. В октябре 1959 года работники Ленинградского дома моделей прямо заявили, что «художники-модельеры должны работать над такими моделями, которые бы полностью удовлетворяли требования нашего советского человека. <…> Брюки должны быть и узкими и широкими» (ЦГА СПб 7384, 37в: 274). Изменения во внешнем облике советских людей в начале 1960-х годов подметили даже западные журналисты. По словам корреспондента американского журнала «Тайм» широкие брюки в СССР в это время уже носили «только военнослужащие, деревенщины и Никита Хрущев» (цит. по: Рафикова 2010: 150).
А.Г. Битов немного пафосно, но совершенно справедливо писал о миссии поколения шестидесятников: «Лучшие годы нехудшей части нашей молодежи, восприимчивой к незнакомым формам живого, пошли на сужение брюк. И мы им обязаны не только этим (брюкам), не только, через годы последовавшей, свободной возможностью их расширения (брюк), но и нелегким общественным привыканием к допустимости д р у г о г о: другого образа, другой мысли, другого, чем ты, человека. То, с чем они столкнулись, можно назвать реакцией в непосредственном смысле этого слова. Как раз либеральные усмешки направо по поводу несерьезности, ничтожности и мелочности этой борьбы: подумаешь, брюки!.. – и были легкомысленны, а борьба была – серьезна. Пусть сами „борцы“ не сознавали своей роли: в том и смысл слова „роль“, что она уже готова, написана за тебя и ее надо сыграть, исполнить. В том и смысл слова „борцы“. Пусть они просто хотели нравиться своим тетеркам и фазанессам. Кто не хочет… Но они вынесли гонения, пикеты, исключения и выселения с тем, чтобы через два-три года „Москвошвея“ и „Ленодежда“ самостоятельно перешли на двадцать четыре сантиметра вместо сорока четырех, а в масштабе такого государства, как наше, это хотя бы много лишних брюк» (Битов 1996: 23). Именно узкие брюки, далеко не всегда в комплекте со строгим пиджаком, чаще даже со свитером грубой вязки, а-ля Хемингуэй, были самым важным средством в формировании новых черт мужской идентичности.
