Виталий Шенталинский - Преступление без наказания: Документальные повести
Следствие топчется на месте, хотя и повторяются опасные слова: восстание, офицеры, переворот. А вот признание в том, что о связях с заговорщиками Гумилев, возможно, и говорил с кем-то, «в туманной форме», нашло потом подтверждение, — в мемуарах друзей и знакомых поэта: кто-то видел у него деньги «для спасения России», перед кем-то не скрывал своего участия в заговоре, делился планами борьбы, сообщал о черновике листовки, кому-то даже показывал прокламации. Таких свидетельств слишком много, чтобы начисто их отрицать.
Конечно, это все исходило от эмигрантов, которым был нужен Гумилев — непримиримый борец с большевиками, как, наоборот, тем, кто оставался на родине, был нужен лояльный к Советам Гумилев — из собственной советскости или для его же реабилитации. С той и другой стороны — политическая тенденция, борьба за свое знамя, с именем поэта-рыцаря, почти святого, на этом знамени. А правда, как чаще всего бывает, где-то посередине. Как говорил сам Гумилев:
Вы знаете, что я не красный,
Но и не белый — я поэт!
Во вторник 23 августа делегация литераторов — журналист Волковысский, поэт Оцуп, критик Волынский и непременный секретарь Академии наук Ольденбург — пробилась к председателю Петрочека Семенову. Двое из них, Волковысский и Оцуп, оставили подробный рассказ об этом визите.
Борис Александрович Семенов был похож не на грозного рыцаря революции, а на приказчика из мануфактурной лавки — короткие усики, хитрые, бегающие глазки, заученные, суетливые телодвижения — руки не подал и сесть не предложил, принимал стоя. О поэте Гумилеве он ничего не знал, называл его Гумилевичем, а когда писатели объяснили, что тот, за кого они просят и ручаются, никакой политикой не занимался и тут налицо явное недоразумение, неожиданно заявил:
— Значит, преступление по должности или растрата денег!
— Помилуйте, какая должность у поэта, какие деньги?
— Не скажите-с, бывает, бывает, и профессора попадаются, и писатели…
Наконец, когда они попросили дать справку по делу, схватился за телефонную трубку.
— Это Семенов говорит. Узнайте-ка там, арестован у нас Гумилевич?
— Гумилев, Николай Степанович…
— Не Гумилевич, а Гумилев. Он кто?
— Писатель, поэт.
— Писатель, говорят. Наведи справку и позвони.
В ожидании ответа Семенов заполняет паузу какой-то бессвязной болтовней: всякое, мол, бывает, и профессора, и писатели попадаются, что делать, время такое.
Звонок. И тут все резко меняется.
— Ваши документы, граждане!
Просматривает бумажки, которые суют ему ошеломленные граждане, и только наткнувшись на подпись красного диктатора Петрограда Зиновьева, быстро возвращает.
— Так вот-с, действительно арестован. Следствие производится. Через недельку закончится. У нас теперь скоро все идет. Да вы не беспокойтесь за него! — И уже с ехидцей: — Если вы так уверены в невиновности его, чего вам беспокоиться? Через неделю будет с вами.
— А как же справка?
— Я же сказал. Вы не ходите ко мне, я очень занят, а позвоните по телефону. Через недельку…
Семенов и Гумилев — люди несопоставимые, заряженные враждебной друг другу энергией, их свели время и место трагедии, в которой каждый сыграл свою роль.
Карьера тридцатилетнего председателя Петрочека типична для большевика из низов. Родом он из иркутской деревни, работал на золотых приисках, успел окончить только один курс техникума. При царском режиме отсидел два года в тюрьме за бунтарство, был в ссылке. Рядовой участник Октября, комиссар в боях против Юденича, райкомовский секретарь — вот и весь трудовой путь до прихода в ЧК, куда он попал по рекомендации Зиновьева. Ни профессии, ни образования — только командовать, судьбы вершить, да еще в такое кошмарное время.
Уже через несколько недель после назначения Дзержинский потребовал смещения Семенова: «Хороший парень, но для такой должности не годится!» — однако Зиновьев отстоял — ему нужна была послушная карательная рука.
И все же чекистская карьера сибиряка не удалась. Конец ей положила уничтожающая характеристика вездесущего Ильича, данная вскоре после завершения таганцевского дела, уже в середине октября: «Петрогубчека негодна, не на высоте задачи, не умна. Надо найти лучших». Вскоре Семенова отправили в родную Сибирь, по прежней стезе золотоискателя, начальником Алданских приисков, потом он опять работал партийным секретарем — вплоть до 37-го, когда пошел под расстрел уже при новом поколении чекистов.
Как будто делегация от литературы подтолкнула события: в этот же день Якобсон провел последние следственные действия — еще раз взял показания у Гумилева и Таганцева. Похоже, что судьба их уже решилась, и осталось только закруглиться, соблюсти видимость юридической процедуры.
Если вдуматься, основательного следствия как такового ЧК не проводила, не устроила, к примеру, очной ставки Гумилева с Таганцевым и Шведовым, — ей это и не было нужно. Все предопределено, требовалось просто набрать определенное число людей для видимости грандиозного заговора и показательной, устрашающей казни.
«Продолжительное показание» — так выражается грамотей Якобсон!
Допрошенный следователем Якобсоном, я показываю следующее — что никаких фамилий, могущих принести какую-нибудь пользу организации Таганцева путем установления между ними связи, я не знаю и потому назвать не могу. Чувствую себя виновным по отношению к существующей в России власти в том, что в дни Кронштадтского восстания был готов принять участие в восстании, если бы оно перекинулось в Петроград, и вел по этому поводу разговоры с Вячеславским.
23.8.1921 Н. Гумилев
«Чувствую себя виновным… был готов принять участие в восстании» — вот итог встречи, недаром подчеркнуто.
Не правда ли, что-то подобное в истории нашей литературы уже было? Как отвечал русскому царю веком раньше другой поэт: если бы в тот несчастный декабрьский день он оказался в Петербурге, то стал бы в ряды мятежников. Вот только Александра Сергеевича не повели за это признание на эшафот…
И у Таганцева удалось добыть сведения погорячей:
В дополнение к сказанному мною ранее о Гумилеве как о поэте добавляю, что, насколько я помню, в разговоре с Ю. Германом сказал, что во время активного выступления в Петрограде, которое он предлагал устроить, к восставшей организации присоединится группа интеллигентов в полтораста человек (цифру точно не помню).
Гумилев согласился составлять для нашей организации прокламации. Получил он через Шведова В. Г. 200 000 рублей.
23 авг. 21
Таганцев
Передачу для Гумилева уже не принимали и велели больше не приходить.
В среду 24 августа Оцуп позвонил в ЧК.
— Ага, это по поводу Гумилева, завтра узнаете…
Бросились на Шпалерную, там сказали:
— Ночью взят на Гороховую…
Только в 1992 году был опубликован тюремный дневник талантливого, но рано умершего, забытого литератора Георгия Бломквиста, который попал на Шпалерную через три месяца после Гумилева. Тетради этой предпослана такая надпись: «В случае чего-либо со мной должен быть безусловно уничтоженным — сожженным, непрочитанным». Есть и запись-итог: «В этот год понял я: наша свобода — только оттуда бьющий свет» — чуть измененная цитата из «Заблудившегося трамвая» Гумилева: «Понял теперь я: наша свобода только оттуда бьющий свет».
Бломквист подробно описывает особый ярус для важных преступников в «предварилке», этой образцовой когда-то тюрьме, построенной по плану бельгийских тюрем, через которую прошли многие известные революционеры, где успел посидеть и Ленин, — тот самый особый ярус, где, по всей видимости, и держали таганцевцев: четыре этажа, мостики, длинные галереи и вдоль — серые стены, железные двери, «сотни несгораемых шкафов, рядом одни над другими… Чисто, аккуратно, как именно в кладовой (грандиозной) банка. У самого конца коридора дырой чернеется выход куда-то».
Но самое потрясающее — настенные надписи в камерах, которые списал автор дневника.
«Друг, если ты выйдешь отсюда живым, то сходи на Литейный, 34, кв. 2 и скажи моим матери и сестре, что я расстрелян».
«Вчера налево провели 16 человек».
«Мамочка, моя милая, любимая мамочка, не забыла ли ты свою Нюру, своего Петю. Мы твои деточки за что-то страдаем. Мамочка, мамочка, мне 18 лет и за что, за что».
«Боже, когда это кончится, крысы и все меня пугает, я не могу больше, милые мои и дорогие, что с вами, за что, за что, я ведь жить хочу».
«В ночь на 20 мая я буду расстрелян. Прощайте, друзья».
![Виталий Шенталинский - Охота в ревзаповеднике [избранные страницы и сцены советской литературы]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
