Макс Хейстингс - Первая мировая война. Катастрофа 1914 года
Указания Китченера сэру Джону, выданные 10 августа, содержали роковые строки, которые на несколько недель послужили главнокомандующему оправданием малодушия британской стороны: «С самого начала следует иметь в виду, что численность британских войск – а значит, и потенциал их как средств усиления – строго ограничена, в свете чего необходимо особенно заботиться о том, чтобы свести потери к минимуму. <…> Разумеется, никто не лишит ваши войска справедливой и неотъемлемой возможности продемонстрировать свою высокую доблесть и дисциплину, однако офицерам не следует забывать, что в этом – первом на их счету – опыте европейской войны необходима бóльшая осторожность, чем в предшествующих боевых действиях против менее подготовленного противника». Иными словами, Китченер знал, что предстоящее столкновение нельзя сравнивать с тем «избиением младенцев», которое он лично устраивал 16 годами ранее в Судане, выставляя против дервишей с копьями артиллерию и пулеметы Гатлинга.
В конце 1912 года, после второго Марокканского кризиса, был учрежден Железнодорожный исполнительный комитет, на который возлагалось управление передвижениями по железной дороге в случае войны. Он принялся за работу, четко и слаженно доставляя экспедиционные подразделения к портам погрузки. Но даже когда войска Френча уже переправлялись через Ла-Манш под прикрытием артиллерии ВМС, в Военном министерстве продолжались дебаты о том, что им делать по прибытии. По прогнозам Китченера, немцы должны были двинуться в наступление через Маас, поэтому британские войска оптимально было сосредоточить под Амьеном, подальше от бельгийской границы. Генри Вильсон свое раздражение позицией военного министра выразил в дневниковой записи после заседания 12 августа: «Он по-прежнему считает, что немцы предпримут массированное наступление к северу от Мааса и задавят нас еще до того, как мы сосредоточим войска».
Китченер рассудил правильно – его стратегическая оценка оказалась куда ближе к истине, чем оценка французского Генштаба, – однако Вильсон совершенно справедливо считал, что главной задачей британских сил должно быть недопущение молниеносной победы немцев (блицкрига, по сути, хотя тогда этот термин еще не изобрели). В тот жаркий день в Военном министерстве Китченер уступил Вильсону, согласившись, что экспедиционные войска должны наступать в направлении города-крепости Мобеж, по левому флангу от французов.
Все пришло в движение. Illustrated London News опубликовала фотографию, запечатлевшую, как собирают и клеймят лошадей на лондонских конюшнях крупной сети газетных киосков Смита. Помещения и базы для подготовки новобранцев, как правило, организовывали в центре города, поэтому отправку на фронт батареи Территориальной конной артиллерии наблюдал весь финансовый квартал Сити. В Париже знаменитому священнику аббату Мюнье пришлось принимать исповедь у молодого щеголя, отбывающего на фронт, в кафе у Северного вокзала: «Быстрее, месье аббат, мой поезд вот-вот отправится!»{310} Гость графа Греффюля, приглашенный в его особняк на Рю д’Астор, 8, увидел во внутреннем дворе группу смутно знакомых молодых людей – позже он понял, что это были лакеи графа, отбывающие в свои полки. Хозяин дома сидел за столом в безлюдных гулких залах, знавших немало пышных раутов и балов. Дворецкий подавал доставленный из ресторана холодный обед – последняя услуга перед тем, как тоже снять ливрею и отправиться в гарнизон в Бельфоре{311}.
По тысячам километров европейских железных дорог эшелоны с солдатами неспешно катили к местам предполагаемых сражений, охваченные несколько показной ненавистью к врагу. Французы писали мелом на стенах вагонов «Смерть бошам!», британские солдаты предпочитали «Кайзера – на виселицу!». Немецкие эшелоны украшались свежесрезанными зелеными ветвями. Жителя Фрайбурга, наблюдавшего 6 августа из толпы отправку на фронт пехотного полка, поразила безупречная чистота военной формы и решимость на лицах солдат. «Внезапно раздались приветственные возгласы – это шла пулеметная рота. <…> Затем полевые кухни. <…> Затем интендантский обоз – все лошади в новой упряжи, все повозки, вся амуниция по высшему разряду. Великолепное зрелище»{312}. Эльфрида Кюр в Шнайдемюле смотрела, как городской полк марширует на станцию под бодрое исполнение «Die Wacht am Rhein» («Стражи на Рейне») и рукоплескания провожающих. «Стройными рядами они заполняли станцию, словно серые приливные волны. У каждого – цветочная гирлянда на шее или букет в петлице. Из дул винтовок торчали астры, левкои и розы, словно солдаты собирались стрелять по врагу цветами. Лица у всех были сосредоточенные – я думала, они будут храбрее и веселее». Моральный кодекс тех времен требовал, чтобы за молодыми барышнями, работающими в благотворительных столовых при станции, присматривали тетушки постарше, и бургомистр заметил неодобрительно: «За вооруженной армией тянется армия любви»{313}.
Юная Эльфрида крикнула солдату, высунувшемуся из окна уходящего поезда: «Leb wohl!» («Прощайте!»). – «Auf wiedersehen, Mädel» («До свидания, барышня!»), – добродушно поправил ее солдат{314}. За 312 часов 11 000 поездов перевезли 119 754 офицеров, 2,1 миллиона рядовых и 600 000 лошадей через всю Германию к местам сосредоточения войск на границах Франции, Бельгии и Люксембурга. Ежедневно 560 эшелонов по 54 вагона в каждом перевозили по мостам через Рейн пехоту, кавалерию и артиллерию семи западных армий Мольтке.
Тем временем Степан Кондурушкин в российской глубинке смотрел, как «тянутся на север длинные цепи солдатских поездов. Вслед поездам выли и причитали бабы, ослабевшие от горя, валились друг другу на груди: “Да он та у меня был хорошенький! Да он та был лю-би-и-имай!..”»{315} Когда полк сумских гусар проходил через Москву, прохожий с иконой благословил солдат и передал икону командиру пулеметного взвода{316}.
Родители лейтенанта Владимира Литтауэра жили в Санкт-Петербурге, а заехать в Москве на Центральную телефонную станцию – единственное место, откуда можно было бы позвонить и сообщить об отъезде, – он не успел. В любом случае, писал он позже, родители не стали бы сильно расстраиваться. Они понимали, что сын выбрал карьеру военного и рано или поздно ему предстояло уехать на фронт: «Они наверняка пожелали бы мне удачи и сказали: “Храни тебя Господь”». С лошадьми на вокзале пришлось помучиться – многие отказывались заходить в темно-красные грузовые вагоны, однако общими усилиями всех погрузили, и полк отправился в путь. «На станции Ржев, примерно в трех часах езды от Москвы, каждый эшелон встречал седой, но с прежней выправкой старик в слезах, один из наших отставных унтер-офицеров»{317}.
Слез было пролито немало. Князь Лихновский плакал без устали, покидая немецкое посольство в Лондоне, а король Вюртемберга Вильгельм II рыдал, провожая на фронт свои полки. Уинстон Черчилль прослезился, прощаясь с Генри Вильсоном по дороге во Францию, после чего сотрудник штаба признавался в дневнике: «Никогда прежде он не был мне так симпатичен». За исключением ветеранов колониальных войн поразительно мало кто из британских военных, отправляющихся через Ла-Манш, представлял себе особенности службы. Например, у лейтенанта лорда Каслросса, состоявшего в Ирландской гвардии, за плечами не было и дня военной подготовки: командир полка, друг семьи, согласился взять юношу на фронт в качестве одолжения (в Ирландской гвардии существовали свои правила набора){318}. Британский джентльмен, возвращаясь домой из Кале после долгого пребывания за границей, встретил на Ла-Манше пароход, везущий на юг британские экспедиционные войска. С палубы, где выстроились сотни военных, летел зычный рев: «Мы умрем с честью!» «Какие величественные слова исторгает эта война из глоток простых людей», – с высоты своего возраста и положения заметил англичанин{319}.
3 августа в 5 утра Шарля Стайна и его товарищей по бельгийскому гренадерскому полку разбудили звуки рожка. Два часа спустя они построились и получили индивидуальные перевязочные пакеты. Полковник выступил с речью, заявив, что Бельгии теперь неизбежно придется сражаться, чтобы защитить себя. В ответ они прокричали: «Vive le Roi! Vive la Belgique! Vive le colonel!» («Да здравствует король! Да здравствует Бельгия! Да здравствует полковник!»). Полк промаршировал мимо толпы зевак – кто-то из провожающих кричал «ура!», остальные – особенно женщины – плакали{320}.
И все же предстоящие сражения пока не пугали, а скорее волновали воображение. Йоже Цвелбар – подающий надежды молодой художник, отправлявшийся служить австрийским пехотинцем, писал в смятении своему другу: «Одному Господу известно, вернусь ли я, но если вернусь, то настоящим мужчиной. Я понимаю, как мужает человек в подобных обстоятельствах. <…> Этот год стал для меня переломным. Я очнулся от грез. Я планировал поехать в Венецию»{321}. Лейтенант Шарль де Голль писал: «Прощай, моя комната, прощайте, книги, прощайте, родные вещи. Насколько ярче кажется жизнь и насколько резче проступают даже самые пустяковые ее детали, когда она, возможно, вот-вот оборвется»{322}. Однако, как и подобает кадровому военному, он смотрел в будущее без страха, «заранее восславляя» «неизведанное приключение»{323}. Капитан Плье де Дьюс, напротив, пребывал в романтичных иллюзиях: «Фронт – волшебное слово, несущее в себе славу и героизм, сплав всего самого благородного и возвышенного в человеке. Самоотречение ради того, чтобы защитить родную землю. <…> Я едва могу скрыть переполняющий меня восторг».
