Николай Загородный - Раскрытие тайны
— Выпускники, говоришь? Тогда давай, Мария Алексеевна, их ко мне в кабинет, — сразу повеселев, громко проговорил Полежаев.
— Не войдут все, Александр Павлович, — смеясь, возразила жена.
— Ничего, в тесноте да не в обиде, приглашай!
Небольшую рабочую комнату прокурора в ту же минуту заполнила целая группа шумных, с сияющими лицами молодых людей, среди которых оказалась одна девушка — круглолицая с чистыми голубыми глазами Аня Сидоренко.
— Пришли попрощаться, Александр Павлович, и сказать вам свое спасибо, — проговорила девушка.
— Как попрощаться, вчера только последний государственный экзамен сдали и уже прощаться?
— Путевки уже на руках, — хором заговорили ребята, шурша глянцевыми, еще не успевшими измяться листами путевок.
— Значит, Аннушка Сидоренко на Восток, помощником прокурора? Ну поздравляю, от души поздравляю, — еще более оживляясь, проговорил Полежаев и крепко пожал ей руку.
— Да мы все на Восток едем следователями и помощниками прокурора, — сказал высокий стройный юноша и тут же добавил: — Хочется, Александр Павлович, получить от вас последний совет…
— Какой еще может быть совет, четыре года учились, говорили, решали, составляли юридические документы, а теперь давай еще совет, — засмеялся Полежаев и подошел к книжным шкафам. — Кодексы вам известны? — заговорил он, указывая на целую полку пузатых, давно пожелтевших от времени, тесно прижатых друг к другу томов, и тут же ответил: — Известны! Юридические справочники и словари вам знакомы? — знакомы! Вот эти томища маститых и именитых адвокатов от Адама до наших дней известны? — известны! Ну, а работы знаменитого Кони или Жижиленко по уголовному праву помните, — конечно, помните! Какие же, скажите, еще советы вам нужны и что вам может сказать рядовой прокурор!
— А все-таки, Александр Павлович, — произнесла Аннушка Сидоренко так, как это умеют только девушки.
— Вот вам и все-таки, — передразнил ее Полежаев. — Одно вам могу сказать, друзья мои, надо работать так, чтобы имя прокурора не было пугалом, надо, чтобы прокурора любили как человека, любили и ценили за его строгую справедливость. Вот что главное! Впрочем, вместо различных советов я вам лучше расскажу коротенько историю вот этого букета, — продолжал Полежаев и снял висевший на стене около письменного стола в окантованной рамке цветной фотоснимок. На нем был изображен большой букет цветов, среди которых выделялись несколько алых роз и гладиолусов, обрамленных ромашками и незабудками.
И Полежаев стал рассказывать…
2
Имя Аллочки Первенцевой — худенькой задумчивой девочки — в то время было уже хорошо известно в городе. Она училась в двенадцатой средней школе и ею гордились не только учителя, но и ребята — от первого до десятого классов. Аллочка обещала стать большой пианисткой. Девочке было пять лет, когда она, находясь в одном из эвакуированных детских домов в Восточном Казахстане, впервые села за рояль, в семь лет ее привели сдавать вступительные экзамены в музыкальную школу. Класс, где проходили экзамены, был большой и светлый, а девочка совсем маленькая, едва заметная из-за рояля. В глубине комнаты стайкой сидели любопытные студенты музыкального техникума. Они старались рассмотреть девочку, но она впервые видела такой большой и такой блестящий рояль, отражавший, как зеркало, ее маленькую фигурку, и не могла оторвать от него своих удивленных глаз.
К роялю подошел седой с крупным добрым лицом старик-профессор. Садясь на круглый винтовой стул, он посмотрел на Аллу.
— Ну, хорошо, что мы умеем? — ласково произнес он.
— Чи-жи-ка, — начала было Алла.
— О, это уже много, — улыбнулся профессор. — А теперь послушай, только внимательно. Он проиграл мелодию и предложил девочке простучать её ритм. Алла взяла в руки карандаш и осторожно, чуть касаясь крышки рояля, выполнила требование.
Иван Петрович взглянул на девочку, сказал:
— Хорошо, Алла. Теперь мы сделаем вот что, — и он взял аккорд. — Сколько звуков в этом аккорде? — спросил Иван Петрович, снимая пальцы с клавиш.
— Три, — уверенно произнесла Алла.
— А в этом? — пальцы профессора снова коснулись клавишей.
— Пять, — так же спокойно и уверенно сказала Алла.
— Ну, а в этом?
При последнем аккорде студенты насторожились и, казалось, подались вперед.
— Восемь, — медленно отвечала Алла.
— А какие ноты?
— До, ре, ми, фа, — и девочка назвала безошибочно все восемь нот.
— Абсолютный слух, друзья мои, абсолютный, — как-то немножко торжественно сказал Иван Петрович, обращаясь к студентам, и, притянув к себе Аллу, проговорил: — Будешь пианисткой…
У девочки оказался абсолютным не только внешний, но и внутренний слух, позволявший ей по-особенному чувствовать и понимать музыку. И в десять лет в школе ее уже стали любовно называть маленькой пианисткой. В двенадцать лет ни один школьный концерт не проходил без участия Аллы. Она выступала и на школьных вечерах, выезжала вместе с другими ребятами к школьным шефам, на предприятия, в колхозы, в воинские части. Только музыкальные способности девочки выделяли ее среди остальных ребят, но Алла была свободна от зазнайства или высокомерия, и потому ей всегда было легко и радостно среди сверстников, В свои двенадцать лет девочка оставалась всё такой же худенькой, с бледным, нездоровым, чуть заостренным книзу личиком, с тоненькими русыми косичками, но когда она садилась за инструмент, вся преображалась: на щеках появлялся румянец, заостренность личика исчезала, в глазах загорались живые, задорные огоньки.
Каждый день, приходя домой, Алла садилась за свой маленький кабинетный рояль. Рояль за номером 1774 был уже стареньким, известной немецкой фирмы «Бекштейн», но он удивительно сохранил свою певучесть и полнозвучие. Вот только внешне он как-то потускнел, как бы признаваясь в своей старости. На верхней крышке появилась чуть заметная поперечная трещина, которую уже однажды заделывал престарелый настройщик, но Алла любила свой «Бекштейн» больше, чем могла бы любить новый инструмент. Она играла уже мелодии Глинки, увлекалась веселой музыкой Штрауса, бралась за крупные классические произведения. И вот в один из таких дней, когда Алла только села за рояль и взяла первые аккорды, домой вернулась расстроенная и утомленная тетка девочки — учительница Ольга Сергеевна. Она постояла несколько минут за спиной девочки, осторожно вытирая набегавшие слезы, потом обняла Аллу за плечи и тихо сказала:
— Нам придется расстаться, девочка, со старым «Бекштейном».
Девочка медленно поднялась, точно на ее плечи легла непомерная тяжесть, и посмотрела на тетушку широко раскрытыми испуганными глазами.
— Да, Аллочка, в жизни еще есть дурные люди, — проговорила Ольга Сергеевна и, усадив рядом с собой на диван племянницу, рассказала ей о том, что произошло в этот день.
3
Примерно в то же время, когда Алла вдруг узнала, что она лишается своего любимого инструмента, к Полежаеву домой зашла соседка по квартире, учительница Анна Васильевна Прокофьева.
— Мы к вам, Александр Павлович, — едва оказавшись на пороге комнаты Полежаева, проговорила она.
— О, да вас, оказывается, много, — шутя сказал Полежаев, предлагая соседке стул, но тут же заметил, что учительнице было не до шуток. Она беспокойно теребила в руках носовой платок. Ее еще совсем молодое лицо горело, на щеках вспыхивали темные пятна.
— Да, я обращаюсь к вам от всех учителей нашей школы, — немного резко сказала Прокофьева, словно предъявляла прокурору какое-то обвинение.
— Что случилось, Анна Васильевна? — уже совсем серьезно проговорил Полежаев, останавливаясь рядом с Прокофьевой.
— Я только что из суда, Александр Павлович, из суда, где допущена жестокая несправедливость по отношению к ребенку и вообще к понятию честности и порядочности. Скажите, разве наш суд, советский суд может довольствоваться только одной бумажкой, которую кому-то угодно называть документом, разве он не должен верить человеческой совести и искренности, — взволнованно заговорила учительница.
— Я не понимаю, о чем вы, Анна Васильевна!
— Отобрали у девочки рояль, отобрали грубо, как отбирают у вора украденные им вещи. И ни одного голоса в защиту справедливости в суде не раздалось. Весь разговор был сведен к бумажке, за которой неизвестно кто скрывается, — продолжала всё так же взволнованно Прокофьева, и Полежаеву постепенно становилось ясно, о чем она говорила.
Речь шла о том, что всего час назад закончился судебный процесс по делу, по которому ответчицей была Буданцева Ольга Сергеевна — учительница двенадцатой школы, где работает и Прокофьева. Буданцевой был предъявлен иск об отобрании рояля, который она якобы присвоила для племянницы у своего соседа по дому Иголкина. Буданцева же, как она и показала в суде, приобрела рояль в комиссионном магазине в 1945 году. Но она не помнит, куда девалась квитанция магазина на приобретенный инструмент. Самого же магазина того теперь нет, его архивы, как заявили в Облторготделе, по истечении пяти лет были уничтожены. Сосед же Буданцевой — Иголкин, вернувшийся только в 1950 году из госпиталя, предоставил суду счет другого комиссионного магазина, которым утверждается, что Иголкин приобрел этот рояль № 1774 еще в мае 1941 года. И вот теперь Иголкин утверждал в своем исковом заявлении и на суде, что Прокофьева, оставаясь в годы войны в городе, воспользовалась тем, что он, Иголкин, находился на фронте, присвоила себе его имущество. В своем решении суд, правда, не приводил такой формулировки «приобретения» Буданцевой рояля, но признал его принадлежащим Иголкину и предложил Буданцевой вернуть инструмент его якобы законному владельцу.
