Аркадий Сахнин - Машинисты (авторский борник)
Сашка тоже радовался, что легко отделался, ему только жаль времени, которое придется провести в больнице.
Ребята все время шутили, и Сашка смеялся, чтобы все видели, какое у него хорошее настроение. Так, с веселыми шутками они и ушли. В длинном коридоре отыскали кабинет врача и ввалились к нему. Сказали, пусть делает, что хочет, но расписку Сашки они не признают и считают ее не законной. Доктору все равно не понять, кто такой Сашка, для доктора это просто машинист, поэтому и объяснять они ничего не будут. Но пусть поймет хотя бы, что это просто черт знает что, если Сашка останется с одним глазом. И вообще пусть внимательно посмотрит на них и выберет наиболее подходящий для Сашки глаз.
Доктор слушал их молча и смотрел на свои руки. Ребята, конечно, понимали, что пересадить глаз невозможно, но их слова врач понял правильно. Понял, как дорог им этот человек, понял их внутреннее состояние и воспринял их слова как выражение готовности идти на любые жертвы во имя спасения Сашкиного глаза. Пусть им только скажут, что надо делать, и они сделают невозможное.
Он поднялся и сказал, чтобы они ехали вместе с ним в какую-то центральную глазную клинику. Там они кого-то уговаривали бросить все свои важные дела и посмотреть Сашкин глаз. По всей видимости, это была большая знаменитость.
Отказать им было трудно. Осмотрев Сашку, консультант сказал, что медицина здесь бессильна, но коль скоро все равно надо удалять глаз, можно испробовать еще одно средство.
Каждый день Сашке делали процедуры, и каждый день приезжал кто-нибудь из ребят, чтобы проверить, как дела и все ли лекарства ему выдают по полной норме. Им говорили, что дела идут лучше, но ребятам казалось, будто их обманывают, чтобы они не приставали.
Потом врачи проделали над Сашкой какой-то рискованный эксперимент. Должно быть, люди рисковали с умом, потому что осколок в конце концов вытащили.
Конечно, теперь это был не тот глаз, что прежде, видеть он стал хуже, но все-таки видел, и прилично. А главное — это был настоящий, неподдельный Сашкин глаз.
Через полтора месяца, когда его выписали из больницы, выяснилось, что Жаринов вполне может вернуться на паровоз.
Недавно боевая деповская газета «Первый субботник» напечатала воспоминания Жаринова о тех днях.
«Как-то прихожу в депо, — писал он. — Уже поздний вечер, скоро мне в рейс отправляться, и мы с дежурным
Иваном Антоновичем Дворниковым поглядываем опасливо на запад.
Немцы наладились в такие полусумерки налетать: небо застлано тучами, мгла крутая, их самолетам легко к объектам подбираться незамеченными.
Не знали мы, что на картах вражеских летчиков уже крестами помечены и «Сортировка», и наше депо: «юнкерсы» или «хейнкели» должны их уничтожить, сжечь, взорвать. А в родном моем депо Великий почин родился. Здесь мы, рабочие парни, комсомольцы, учились жить интересами всей страны, приноравливали свой шаг к стремительному бегу наших пятилеток. Мне за десять без малого лет труда в депо каждый уголок знаком и близок.
В тот поздний вечер все ближе стучали тяжелые зенитные орудия, с лязгом падали уже неподалеку осколки от их снарядов. Белые прожекторные полосы метались среди туч над самой станцией, а ноющий вой чужих моторов эхом отдавался в гулкой пустоте путевого двора.
Из туч выпала и поплыла вниз, разливая далеко вокруг неживой, слепящий огонь, осветительная бомба на крошечном игрушечном парашютике.
— Сейчас немец махнет фугаску, — почему-то шепотом сказал я Дворникову. — Ложись, Антоныч!
Но мы не легли и ждали удара стоя. А на станцию, на депо с гулом, переходившим в свист, стали падать десятки зажигательных бомб. Едва коснувшись земли, они вспыхивали слепящим бенгальским огнем. Прямо на глазах загорались пропитанные мазутом шпалы на путях. Из смотровых канав, где помощники и кочегары всегда смазывали локомотивы, с треском и искрами выбивалось пламя. Казалось, сама промасленная почва тлеет и вот-вот вспыхнет огнем. К счастью, фашист не бросил вслед зажигалкам фугасок: видно, посчитал, что и так все уничтожит гигантский костер.
Мы с Иваном Антоновичем без уговора метнулись разом к загодя приготовленным и расставленным повсюду мешкам с песком. На наше счастье, первые попавшие нам в руки мешки оказались сухими, и бомбы в самых опасных местах мы сравнительно быстро засыпали и затушили. Зажигалки фыркали, песок от них отскакивал, но мы хватали новые мешки и сыпали его на этих злобных зверенышей, пока они, придушенные, не умолкали.
Мы все метались от уже мертвых, безвредных бомб к живым, зло пыхающим огнем. Сколько прошло времени: минуты или часы, мы не ведали. Все темнее становилось на станции и на деповском дворе. Это значило, что и там, и здесь зажигалки побеждены, и фашисты не дождутся, чтобы Москва-Сортировочная погибла в огне пожара. Только в канавах еще билось пламя и с треском, в венце искр, рвалось наверх.
Мы подтащили сюда побольше мешков и принялись засыпать песок в канаву, на огонь. Но не знали, что сырой песок (а в канаве была вода) опасен для нас: бомба яростно отбрасывает его. В какой-то момент Иван Антонович неосторожно наклонился над канавой, и сноп фосфористых искр плеснул ему в лицо. К счастью, не попало в глаза. Я сбил огонь с его затлевшей одежды, как мог вытер ему лицо, на котором уже набухали волдыри ожогов.
— Беги в санчасть, Антоныч, я сам управлюсь!
— Не-ет, сначала потушим!
Потом мы побрели к деповской «курилке», уселись прямо на земле под стеной. Молча затягивались цигарками, пряча огонь, и не было сил подняться. Вокруг нас собрались люди, прибежала медсестра и принялась чем-то мазать Антонычевы ожоги, сам он только устало и виновато моргал. Через великую силу я заставил себя встать и потащился к своему локомотиву. Ведь он ждал меня, чтобы ехать в очередной рейс».
В приказе министерства о присвоении Александру Ивановичу Жаринову звания «Почетный железнодорожник» было сказано «За героизм и мужество, проявленные при тушении зажигательных бомб»…
Он снова водил поезда и налаживал комсомольскую работу. И это было очень тесно связано. Главное было в том, чтобы вовремя доставлять военные грузы. В этом теперь заключалась и партийная, и комсомольская, и профсоюзная, и всякая другая работа.
Паровозов не хватало, людей тоже не хватало. Но и здесь нашли выход из положения. Там, где надо было работать двоим, справлялся один, и к каждому паровозу прицепляли двойные составы. Стало хватать и людей, и паровозов. Тем бригадам, которые перевыполняли эти двойные нормы и отличались еще смелостью, находчивостью или военной хитростью, присваивалось звание фронтовых.
Первой в депо такое звание получила Сашкина бригада, а потом и вся его комсомольская колонна. Это не удивительно, потому что в колонне подобрались боевые ребята вроде Витьки Блаженова, который сам вскоре стал вожаком одной из колонн. А Сашка опять отличился, и его бригаде было передано на вечное хранение Красное знамя Московского горкома комсомола. Так с этим знаменем на паровозе он и ездил, не убирал его даже во время бомбежек. При таких условиях оно, конечно, не могло остаться в полной сохранности, и кое-где его повредило, но никаких взысканий или упреков за это Сашка не получил.
Немцев отогнали от Москвы, и они бомбили теперь не каждый день. За целую зиму на Сашкины поезда налетали всего шесть раз. Ни один осколок в него больше не попал. Правда, был случай, который мог стоить ему жизни, но все кончилось благополучно.
Ночью он вел поезд с людьми и машинами: эвакуировался какой-то завод. Подъезжая к станции, никак не мог найти карликовый светофор. Должен быть где-то близко, а нету. Сашка злился, думал, всему виной его глаз. Спустился по ступенькам вниз и на последней подножке присел, чтобы легче было разглядеть этот низенький светофор. А разглядев, понял: принимают не на прямой путь, а на боковой, где стоят вагоны. Взвился наверх, дал экстренное торможение, а потом и контрпар. Паровоз остановился, только чуть коснувшись буферами стоявшего впереди вагона. И всех-то их там оказалось четыре, но они были с бомбами.
По чьей вине пустили поезд на занятый такими вагонами путь, так, кажется, и не удалось выяснить. Но не останови Жаринов вовремя состав, катастрофа была бы неизбежной.
Прошел еще год, и вдруг депо попало в прорыв. Вместо суток паровозы стояли в ремонте пять-шесть дней. На заседании парткома кто-то сказал:
— И люди, и машины работали на износ. А мы все затягивали гайку, пока не сорвали резьбу. Теперь ничего не поделаешь. Целые узлы паровозов дошли до ручки, запасных частей нет, а люди спотыкаются от усталости и ничего уже сделать не могут. Надо, чтобы нам помогли.
— Это неправда, — сказал секретарь парткома. — Это неправда, что люди уже ничего не могут сделать, — повторил он. — Хотя верно, что они спотыкаются от усталости. Нет, резьба не сорвалась у наших рабочих, как говорят здесь, а просто кое-кто растерялся. Я предлагаю назначить мастером ремонтного цеха Александра Жаринова.
