Джон Вествуд - Свидетели Цусимы
Глухо доносились выстрелы. Часто были слышны удары в борт от снарядов и осколков; последние давали впечатление рассыпавшейся дроби. Собственно, в машину попаданий не было. Но в носовую кочегарку было; помещение ее наполнилось удушливыми газами. Два кочегара, Герасимов и Егорченко, находившиеся ближе других, наглотались газов и упали в обморок. Произошла суматоха, думали разобщать котел, боясь, что его взорвет.
Осколки содрали обшивку одной паровой трубы и повредили самую трубу. Если бы они ударили чуть сильнее, труба разорвалась, и все люди сварились бы заживо. В этой сложной ситуации отличился своей распорядительностью инженер-механик Малышевич.
После крупных пробоин в передней и средней трубах тяга сильно упала, и уже нельзя было держать пар так хорошо, как раньше.
Вода, затопившая через 12 небольших пробоин правые верхнюю и нижнюю угольные ямы, дала 4° крену. Этот крен вызывал в людях, находившихся в машинах, весьма неприятное ощущение. Разобщенные с внешним миром, они не знали, в чем дело, где пробоины, насколько опасны они. При поворотах крейсера крен резко увеличивался, и люди должны были невольно схватываться за поручни, чтобы не попасть в машину под быстро и со страшной силой вращавшиеся мотыли, думая в то же время о том, не переворачивается ли судно. Строились разные предположения, но никто не думал покидать свой пост и выбегать наверх узнавать, в чем дело.
Воду из угольных ям приходилось выкачивать беспрерывно. Впоследствии, чтоб уравнять крен, пришлось затопить две ямы нa левом борту, что и привел в исполнение трюмный инженер-механик Шмолинг.
В кормовой машине под холодильником находилась центральная станция беспроволочного телеграфа, перенесенная туда перед боем. Аппарат все время принимал японские депеши. Все возмущались, почему не перебивают их. Вдруг какой-то более сильный аппарат стал мешать, японцы замолчали. Оказалось, наш «Урал» вызывал «Суворова». Вместо «Суворова» ему ответил кто-то другой, кому он и сообщил: «имею подводную пробоину, на меня напали крейсера, прошу помощи».
Самое неприятное — это неизвестность: лишь изредка доходили слухи, но самые сбивчивые, противоречившие один другому. То передавали, что неприятельский снаряд попал в боевую рубку, смело всех, командира и офицеров за борт, баковое орудие тоже; на перевязочном пункте доктор ранен, священник убит. Но приказания, которые снова стали передаваться из рубки, разубедили в этом.
После 4 часов в машину несколько раз спускался уже в роли старшего офицера лейтенант Старк, как всегда, невозмутимый, и хладнокровно уверял нас, что все в порядке:
— «Ослябя» перевернулся?
— Нет! Да пет же, говорю вам!
А рассыльный за его спиной кивал головой, что, мол, да, перевернулся. Или;
— «Бородино» вступил в строй, великолепно идет.
А рассыльный сзади:
— Никак нет, Ваше Благородие, уже потонул.
В общем, до гибели «Бородина» настроение в машине было очень жизнерадостное, победоносное. Но весть о гибели «Бородина» повлияла на всех удручающим образом.
Страшно томила жажда; на каждую машину было заготовлено по 10 ведер. Но вода скоро стала горячей и противной на вкус. На жару, однако, жалоб слышно не было. Тропики приучили нас еще не к такой температуре.
Воздух был очень худой, сизый. Энергично действовавшие вентиляторы нагнетали прямо какую-то отравленную гадость, удушливые газы; временами их примесь резко усиливалась, тогда все чувствовали тошноту, сладкий вкус во рту и странную слабость».
Тем не менее, по общему отзыву всех инженер-механиков, команда работала поразительно спокойно, ловко и умело. Машины работали без отказа, давая все, что они должны были дать. А раздергивали их вовсю. Как с 2 часов посыпались беспрерывные приказания, так они и продолжались до поздней ночи.
Со 130—125 оборотов командовали сразу на стоп, а иногда тотчас же на задний ход — едва успевали переводить кулисы. Эта частая и быстрая перемена хода страшно вредна механизмам, но они ни разу не сдали, ничего не сломалось, подшипники не грелись, пар не садился. Очевидно, механизмы хорошо приработанные, испытанные, содержались в полной исправности, а команды прекрасно владели ими.
Нужно отдать должную справедливость господам судовым инженер-механикам. Работавшая на боевой вахте без смены с 12 часов дня до 12 ночи команда сильно переутомилась, люди чуть не вались с ног. Но были и такие, которые простояли и 28 часов. (Между прочим, следовало бы увеличить комплект боевой вахты хотя бы на одну треть).
Вот, например, образец скромной деятельности этих тружеников: машинист Богаевский должен был при беспрестанных переменах хода то открывать, то закрывать главный детандер. На индикаторной площадке была адская жара от цилиндра высокого давления. Всякий раз, слезая оттуда, Богаевский прямо метался от жары взад и вперед и совал свою голову под струю холодного воздуха из вентиляторной трубы. Через минуту-две приходилось опять лезть к детандеру. Когда же Богаевскому предложили смениться, он отказался.
Да будут же помянуты хотя бы здесь, хотя бы одним добрым словом эти незаметные герои, «духи», закопченные дымом, углем, маслом, не похожие на людей, в своих мрачных подземельях, в душных угольных ямах, трюмах, в раскаленных кочегарках исполнявшие свой скромный долг перед Родиной.
В то время как русские броненосцы вели бой с вражескими крейсерами, их, каждый в отдельности, разыскивали Того и Камимура. В 4.50 Камимура, услышав в отдалении артиллерийскую канонаду, повернул на шум и скоро увидел 2-ю русскую эскадру. Около 5 часов его броненосные крейсера открыли огонь, и через три четверти часа русские броненосцы и эсминцы, на сей раз сопровождаемые крейсерами, отошли.
Тем временем адмирала Рожественского, слишком обессиленного от полученных ранений, чтобы принимать деятельное участие в бою, старались эвакуировать. И хотя его судьба теперь никак уже не влияла на исход боя, много труда и даже героизма было положено, чтобы спасти его. В данном случае адмирал был чем-то вроде пчелиной матки или полкового знамени, которые должны быть сохранены любой ценой.
Семенов рассказывает, как обессилевшего адмирала забирают из орудийной башни, в которой он укрывался, и передают с превращенного в руины «Суворова» на эсминец «Буйный»: «Плот готов. Кстати, пришел и Филипповский. Я бросился к башне:
— Ваше превосходительство! Выходите! Филипповский здесь!
Адмирал молча смотрел на нас, покачивая головой. То ли соглашался, то ли нет. Положение было затруднительное.
— Что вы разглядываете! — вдруг закричал Курсель. — Берите его! Видите, он весь израненный!
И словно все только и ждали этого толчка, этого крика. Все сразу заговорили, заторопились. Несколько человек пролезли в башню. Адмирала схватили под руки, подняли, но, едва он ступил на левую ногу, как застонал и окончательно лишился сознания. Так было даже лучше.
— Тащи! Тащи смелее! Легче, черти! На бок, на бок ворочай!
— Стой, трещит!
— Что трещит?!
— Тужурка трещит!
— Тащи, мать твою! — раздавались кругом суетливые голоса.
Адмирала с большими усилиями, разорвав на нем платье, протащили сквозь узкое отверстие заклиненной двери на кормовом срезе и уж хотели подвязывать к плоту, когда Коломейцев сделал то, что можно сделать только раз в жизни, только по вдохновению. Он пристал к наветренному борту искалеченного броненосца с его повисшими, исковерканными пушечными полупортиками, торчащими враздрай орудиями и перебитыми стрелами сетевого ограждения. Мотаясь на волне, миноносец то поднимался своей палубой почти в уровень со срезом, то уходил далеко вниз, то отбрасывался от броненосца, то стремительно размахивался в его сторону, каждое мгновение рискуя пропороть свой тонкий борт о любой выступ неподвижной громады.
Адмирала поспешно протащили на руках с кормового на носовой срез узким проходом между башней и раскаленным бортом верхней батареи и отсюда по спинам людей, стоявших на откинутом полупортике и цеплявшихся по борту, спустили, почти сбросили на миноносец, выбрав момент, когда этот последний поднялся на волне и мотнулся в нашу сторону.
— Ура! Адмирал на миноносце! Ура! — закричал Курсель, махая фуражкой.
— Ура! — загремело кругом.
Как я, со своими покалеченными ногами, попал на миноносец — не помню. Помню только, как, лежа на горячем кожухе между трубами, смотрел, не отрывая глаз, на «Суворова». Это были мгновения, которые не изглаживаются из памяти.
