Илья Габай - Письма из заключения (1970–1972)
У меня до сегодняшнего дня был какой-то запас времени для чтения и писания, хотя это стоило мне серьезных физических усилий. Сейчас это все поломалось, и я очень жалею, что не успел прочесть большую часть книг. С каким-то душевным волнением – сентиментальным даже, если произносить это со значением, с вызовом, – я прочел роман Каверина. Это все-таки радостно – погружаться в благородство, в чистоту, в просто жизнь, даже когда это выражено негромко. Начал еще читать «Былое», которое мне передал Валерий Агриколянский. Познакомился там с делом Дегаева, который убил полицмейстера Судейкина, будучи до этого его сотрудником и провокатором в народовольческой стезе. За документами угадывается надрыв и материал для Достоевского. Впрочем, он многое уже описал – в «Бесах», например: правдивой и все-таки неизбежно враждебной мне книге.
Невеселого, конечно, мой друг, хватает; только вот, например, дети растут, учатся Пушкину и Блоку, – и в этом смысл. И можно отдаляться заботами от друзей – но они в конечном счете есть и проявляются. Жить можно, хотя и не так любопытно, как бывало. Я желаю тебе радостей и надеюсь, что они у тебя будут. Непременно и с избытком.
Крепко тебя целую.
Илья.
Герцену Копылову
30.7.71
Дорогой Гера!
Каюсь, но я воспользовался твоим отсутствием в Москве и дал волю своей лени. Ты в этом смысле не исключение, и я кляну себя за позволенную расслабленность. Постараюсь войти в ритм ответов, но боюсь, что еще некоторое время – пока тепло – со временем будет по-прежнему туговато. Ответ мой безнадежно запоздал, но на одном из фактов, отмеченных тобой, я все-таки остановлюсь. Я имею в виду гибель космонавтов, которая и меня весьма огорчила. В конце концов – извини за ненаучный, стало быть, обывательский кругозор, – не так уж важно, отложатся или нет дальние космические рейсы. Куда важнее гибель людей, и как-то стала сразу понятнее и напряженность их жизни, и высокая степень постоянного риска: прежде мне это казалось куда благополучнее. Я разделял идею известного стихотворения Твардовского о космонавтах и солдатах, не вернувшихся с войны, а оказалось вот как.
Видел ли ты Галю с Алешкой по приезде их из Москвы? О моей жизни они тебе более или менее расскажут ‹…›
Повесть Иосифа Герасимова, о которой ты пишешь, я прочел. Мне это показалось приличным вариантом публикаций «Юности», но оговорюсь, что я сейчас многое воспринимаю бегло и поверхностно. Гораздо важнее, то есть интереснее, то, что опубликовано в последних номерах «Иностранной литературы», «Урок немецкого» и две повести Томаса Вулфа. Читал в последнее время швейцарские пьесы – Фриша и Дюрренматта. Тебе известно, что я скептически отношусь в последнее время к мифической форме: она подтверждает утрату современной философией научных критериев, всякое парадоксальное суждение становится философией – но захватывает, конечно. Кстати, читал ли ты «Физиков» Дюрренматта (или смотрел)? Там тебе должен быть близок и метод.
Пиши почаще и не сердись на меня.
Всего доброго. Илья.
Юлию Киму
1.8.71
Дорогой Юлик!
‹…› Ты прав: я вне контекста не могу оценить твоей песни, хотя по описаниям могу как-то представить действие. Вообще по сценариям, пересказам нельзя судить о будущем фильме. Вот я прочитал с недоумением сценарий Ю. Райзмана, а между тем он всегда серьезный и честный художник, даже когда фильм, с моей точки зрения, неудачен. А вот твою проблему – работать постоянно или оставаться при творческом статус-кво – я только могу принять к сведению. Славно, конечно, иметь возможность делать то, что хочешь, тем более при общей нашей с тобой добросовестности в постоянной работе, но ведь и есть-пить тоже надо, это я еще не разучился понимать ‹…›
Дорогой Юлик! Я отослал письмо Ирке, а сегодня узнал о смерти Сарры Лазаревны[142]. Я напишу письмо Пете, как это ни трудно. Какой-то проклятый год!
Илья.
Елене Гиляровой
7.8.71
Леночка!
Уесть-то я тебя уел, но сам, как видишь, оказался не лучше. Нужно все-таки дисциплинировать себя, а то, глядишь, скоро совсем останешься без корреспондентов. Что я тогда буду делать, непонятно, лапу, что ли, сосать?
Список претендентов на премии я читал, но только список: ни с одной книгой, ни с одним спектаклем или фильмом я не сумел как-то ознакомиться. Судя по твоему письму, жалеть об этом не очень-то стоит. И то утешение.
Полиглотничать (словечко-то!) мне тоже многие годы уж очень хочется, но, в отличие от тебя, я даже и не делал попыток к совершенствованию. Боюсь, что и вряд ли сделаю, разве что буду в деревеньке какой-нибудь ночным сторожем: дел накопилось немало, многое придется наверстывать, да и человек я, как тебе хорошо известно, суетливый, впряженный во многие знакомства и заботы.
Основной запев моих последних писем – ты это обязательно должна была заметить – жалобы на малые возможности чтения. Это и в самом деле действует угнетающе. Журналы, пока читаю, я захватываю на работу и потихоньку прочитываю их во время проверок (их набирается в общей сложности часа на два, а то и больше).
Прочел с большим опозданием новый роман Хемингуэя. Конечно же, чтение прекрасное, вспоминается время первых приобщений к нему, когда – смеху-то! – он казался таким непривычным и сложным писателем. Но вообще-то роман – самоповторение. Я еще вот что подумал, дочитав его: очевидно, творчество Х., его подход к литературным героям, их судьбам – это тоже эксперимент. Но вот у Достоевского в таких жестких экспериментальных ситуациях корчатся мысли и люди истязают себя, а здесь все попроще: серия случайных или закономерных смертей и небанальная, но примелькавшаяся хемингуэевская позиция, поведение героя: пьет, мужественно переживает, теряет смысл, вступает в активное физическое действие, сам гибнет. Еще интересно было впервые познакомиться с другим американским классиком – Томасом Вулфом. Две его повести были напечатаны в последней книжке «Иностранной литературы». Почитай при случае, если ты не читала ‹…›
Всего доброго. Илья.
Георгию Борисовичу Федорову
8.8.71
Дорогой мой Георгий Борисович!
Я был очень огорчен известием о смерти Сарры Лазаревны, своим отсутствием в такие часы возле Якиров. Скорбные слова всегда даются трудно, выглядят приклеенными (у меня). Надо бы быть в такое время возле друзей. На моей памяти давно – чуть ли не с детства – не было смертей близких, привыкнуть к этому – страшно и кощунственно думать.
Я рад, что Вы едете все-таки в Карелию, места, которые я обязан был давно посетить, но вот не удосужился. Только (по-честному) у меня основательные сомнения в плодотворности экспедиции этого года: слишком уж поздно Вы едете, браконьерский сезон позади, а какая уж экспедиция без бредня!
Спасибо за пересказ фильма Куросавы – художника, очень любимого мною, хотя я видел только два его фильма. Конечно, даже Ваш, мастерский (я нимало не шучу, не подумайте, ради бога), кино не заменяет; кажется, мне многое по приезде придется наверстывать. А может, и не стану наверстывать: не знаю, как потом, но сейчас мне крайне хочется отдохнуть, душевно особенно. В идеале это неторопливое чтение (много лучше – писание, но это уже не покой) в тепле.
Георгий Борисович! «Путево» или «балдеющий» – это и грустно и не грустно: это, с позволения сказать, знакомая Вам «селявишка». Мальчишка, попавший в 16 лет в тюрьму, испытывающий самые острые и чувствительные нехватки (совершенно несоизмеримые, например, с моими) и сохранивший непосредственность и элементарное желание добра – это очень во многом искупает темноватость и некоторые этические сомнительности. Впрочем, он – сверстник моих учеников (первых); я к этому возрасту пристрастен, при условии, конечно, той самой непосредственности и готовности, хотя бы потенциальной, к театру. Здесь много зла и злобы, совершенно неоткорректированной (разве что страхом перед Уголовным кодексом); и каждое проявление человеческого, даже слабость, воспринимается как божий дар.
Когда я начал читать Ваш испанский рассказ, у меня сразу возник контраргумент: а Бунюэль или Берланга? Но Вы сами упомянули их фильмы, и аргумент как-то отпал сам собой. Пришлось как-то еще раз вернуться к неновой мысли: что и без Освенцима бывает страшновато, если это фашизм. Я уже понял, вернее, принял для себя, что фашизм вполне возможен у умного народа (немецкого), но как-то совершенно немыслим он у таких благородных и открытых рас, как романские. Вы пишете, что он загнивает в оскудении. Было бы утешительно, но боюсь, что и миазмов этого загнивания хватит надолго: на его почве очень уж плодится чиновничество (бюрократическое, политическое, от искусства), армия, носороги. В последнем номере «Вопр. л-ры» статья Юрия Карякина о Порфирии Достоевского (автора Вы, наверно, тоже знаете; я его встретил, между прочим, в последний день свободы). Может, я и брюзга, но как-то плохо принимаю в последнее время поверхностную блестящесть – наследие Луначарского, условно говоря. Что я буду делать со своим испортившимся характером? Бросить пить, что ли, и податься, по Вашему примеру, в каменные бабники? Крепко целую Вас и Ваше семейство и всем друзьям и знакомым кланяюсь.
