Жак Сустель - Ацтеки. Воинственные подданные Монтесумы
Ритм дня и ночи
Мексиканцы, не имея ни водяных, ни солнечных, ни каких-либо других часов, не могли делить дни на точные промежутки времени. Однако интенсивная общественная жизнь и ритуальные действа предполагают существование определенных, четко установленных отправных моментов, которые Муньос Камарго называет «часами и минутами, предназначенными для управления республикой». Если мы принимаем сказанное этим летописцем, то трубы и морские раковины звучали с вершины храмов Тлашкалы шесть раз за двадцать четыре часа, то есть на восходе Венеры, в середине утра, в полдень, в середине второй половины дня, в начале ночи и в полночь. И все же такие выражения, как «середина утра» или «середина второй половины дня», в отсутствие прибора, измеряющего время, неизбежно неопределенны; но правдой является то, что жрецы умели вести наблюдения за небесными телами, за траекторией движения солнца и движением некоторых звезд. Поэтому они умели намечать промежуточные точки между востоком и зенитом и между зенитом и западом с достаточной точностью. Ночью они наблюдали за Венерой и Плеядами.
По словам Саагуна, храмовые барабаны и морские раковины подразделяли двадцать четыре часа на девять частей: четыре дневные (на восходе солнца, в середине утра, в полдень и на закате) и пять ночных (начало ночи или конец сумерек, час отхода ко сну, час, когда жрецы должны были вставать на молитву, «слегка за полночь» и «незадолго до зари»). Поэтому некоторые из этих временных отрезков были довольно длинные, равные трем или четырем часам, а другие – очень короткие.
Понятие абстрактного времени, поддающегося делению и вычислению, видимо, так никогда и не возникло. Но дни и ночи имели свой ритм, и этот ритм задавался с вершин храмов, башен богов и ритуальных церемоний, которые возвышались над сельской местностью и регулировали жизнь людей. Днем, над шумом проснувшегося города, или в тишине ночи вдруг раздавался хриплый звук морских раковин и грустная дробь барабанов, отмечавшие солнечные или звездные фазы. И всякий раз жрецы при этом воскуряли ладан солнцу или владыкам царства теней. Очень возможно, что эти установленные моменты времени использовались для определения времени встреч, созыва советов и открытия или закрытия судебных слушаний. Храмовые инструменты регламентировали день подобно церковным колоколам в христианской общине.
Можно было бы предположить, что цивилизация, почти не имевшая искусственного освещения, должна была столкнуться с тем, что ее деятельность ограничивается с наступлением ночи; но это не так. Были жрецы, которые несколько раз за ночь вставали для молитв и песнопений, юноши из местных школ, которых посылали купаться в ледяной воде озера или источников, правители и купцы, устраивавшие званые вечера, торговцы, которые незаметно проскальзывали по озеру в своих лодках, нагруженных богатствами, колдуны, отправляющиеся на свои зловещие тайные встречи, – и это была ночная жизнь, оживлявшая окутанный тьмой город. Да и саму ночь там и сям пронизывали сверкающие огни очагов в храмах и яркий свет смолистых факелов.
Темные часы пугающей, но притягательной ночи являлись завесой для самых священных ритуалов, самых важных встреч, для любви воинов и куртизанок. Император часто вставал, чтобы в темноте сделать жертвоприношение своей кровью и помолиться. Наблюдатель со сверхъестественно обостренными чувствами, вглядывающийся в долину с вершины одного из вулканов, возможно, видел здесь и там мерцание пламени и слышал музыку, звучащую на званых вечерах, шум танцев, голоса певцов; а затем, через определенные промежутки времени, рокот тепонацтли и вопль морских раковин. Так и проходила ночь. Но никогда темный свод неба не оставался без наблюдающих за ним человеческих глаз, с волнением стороживших завтрашний день, который может никогда не настать. Затем наступал рассвет, и над гулом просыпающегося города к солнцу, «бирюзовому принцу, парящему орлу», поднимался победный крик священных труб. Начинался новый день.
Глава 5
С рождения до смерти
Крещение
Когда в семье мексиканцев рождался ребенок, повивальная бабка, помогая при родах, выступала в роли священника и заботилась о том, чтобы выполнить надлежащие ритуалы. Она обращалась к ребенку и приветствовала его приход в этот мир, называя его «драгоценным камнем, пером птицы кецаль», и в то же время она предупреждала его о переменчивости этой жизни и страданиях: «Вот ты и пришел в этот мир, в котором живут твои родители в тяжелых трудах и заботах, в котором в избытке и жара, и холод, и ветер… мы не можем сказать, долго ли ты проживешь среди нас… мы не знаем, какая у тебя будет судьба». И этот лейтмотив бесконечно повторялся во время церемоний, которые следовали после.
Повивальная бабка обрезала пуповину младенца, что происходило не без соответствующих речей. Если это был мальчик, она говорила ему: «Дорогой сынок, ты должен понять, что твой дом не там, где ты родился, ведь ты воин, ты птица кечолли, и этот дом, в котором ты только что увидел свет, всего лишь гнездо… твое предназначение – поить солнце кровью врагов и кормить Тлальтекутли, землю, их телами. Твоя страна, твое наследство и твой отец находятся в доме солнца на небе». А девочке она говорила такие слова: «Как сердце остается в теле, так и ты должна оставаться в доме; ты никогда не должна выходить из дома; ты должна быть как горячая зола в очаге». Так, с самой первой минуты жизни мужчине предназначалась судьба воина, а женщине – судьба Золушки у домашнего очага.
Затем повивальная бабка обмывала ребенка, вознося молитвы Чальчиутликуэ, богине воды: «Богиня, пожелай, чтобы его сердце и его жизнь были чисты, чтобы вода смыла все пятна, так как этот ребенок вверяет себя в твои руки, о Чальчиутликуэ, мать и сестра богов».
Как только о рождении ребенка становилось известно семье и соседям или даже в других городах, если это касалось высокопоставленных людей, начинался сложный церемониал «приветствий». Старшие по возрасту женщины в семье торжественно благодарили повивальную бабку, а она отвечала им витиеватой речью. Избранные ораторы, обычно старики, шли приветствовать новорожденного, а другие старики, специально назначенные для этого, отвечали длинными речами.
Любовь ацтеков к риторике находила свое выражение в бесконечных напыщенных трактатах на тему милости богов и загадочности судьбы. Бесчисленное число раз младенца сравнивали с ожерельем, драгоценным сокровищем, пером редкой птицы. Превозносили мать ребенка, ту, «которая была ровней богине Сиуакоатль Килацтли». Произносились хвастливые речи об истории семьи. Если отец ребенка был сановником или законником, ему напоминали об «огромной важности его должности и ее огромном весе в судопроизводстве и в управлении государством». «Господин, – говорили ему, – это воистину твой образ, одно с тобой лицо; у тебя есть наследник – ты расцвел!» Время от времени (и это было одной из обязательных составных частей изысканного языка) оратор извинялся за слишком длинную речь. «Я боюсь утомить вас и вызвать головную боль и боль в желудке». Затем он продолжал с новой энергией. Те, которые говорили от имени семьи, благодарили в такой же многословной манере. Наконец люди, пришедшие поприветствовать младенца, вручали свои подарки: представители правящего класса обычно получали от 20 до 40 плащей или других предметов одежды; но в среде простолюдинов подарками обычно были еда и напитки.
Во время этих празднеств отец обычно посылал за тональпоуки, или прорицателем, специалистом по священным книгам. Этот человек, которому предлагали разделить трапезу и который к тому же получал плату в виде предметов одежды и индеек, начинал задавать вопросы относительно точного момента рождения ребенка, чтобы иметь возможность определить, под каким знаком он был рожден. Затем он сверялся со своим тоналаматлем, чтобы найти знак дня рождения и те тринадцать дней, к которым принадлежит этот день.
Если знак дня рождения считался хорошим и счастливым, он мог сказать: «Твой сын родился под хорошим знаком. Он будет владыкой или правителем, богатым, храбрым, воинственным; он будет отличаться смелостью и будет блистать на войне; он достигнет высокого поста среди военачальников». И затем на следующий день можно было переходить к наречению ребенка именем. Но если знак дня рождения оказывался несчастливым, то тогда тональпоуки изощрял ум, чтобы найти лучший знак среди тех же самых тринадцати дней, который находился бы как можно ближе в пределах четырех последующих дней. «Ребенок родился не под хорошим знаком, – говорил в таких случаях он. – Но среди этих дней есть другой подходящий знак, который уменьшит и исправит несчастливое влияние главного знака». Обычно это было возможно, так как знаки, которые соответствовали числам больше десяти, всегда были благоприятными, равно как и те, что соответствовали числу 7. В случае крайней нужды можно было отложить крещение более чем на обычно положенные четыре дня.
