Нуэль Эммонс - Чарльз Мэнсон: подлинная история жизни, рассказанная им самим
Моя вторая остановка была вызвана судорогами, скрутившими мне ноги. Я считал, что вся беготня и карабканье последнего месяца держали меня в форме, но эти судороги оказались болезненными не на шутку. Я сел на горячий песок, чтобы тепло расслабило стянутые в узел мышцы. Слизав пот со своих рук, ладоней и подхватив ртом капли пота, упавшие с лица, я исхитрился дать своему организму какое-то количество соли.
Около трех часов пополудни пустыня раскалилась до предела. Может быть, и обманувшись, глаза сказали мне, что я добрался до середины. Поворачивая назад, я уже не был тем энергичным человеком, с утра пораньше бросившим вызов пустыне. И все же с затуманенным взором и пустотой в голове, изо всех сил стараясь не грохнуться в обморок, я собрал несколько камней и сделал из них знак, как старатель, облюбовавший себе участок. Я никаких прав не заявлял, лишь оставлял символическое свидетельство своего похода через сердце пустыни без еды, воды и облегчающих путь средств, доступных современному человеку.
В шесть вечера, казалось, жарило не меньше, чем когда я отправлялся в обратную дорогу. Последние три часа я шел без остановок, но горы, откуда я пришел, ничуть не приблизились. Мой язык так раздулся, что я уже не мог перекатывать во рту камешек, чтобы вызывать слюноотделение. Так или иначе, у меня во рту не оставалось ни капли жидкости. Пот глотать я тоже больше был не в силах. Я падал через каждые несколько шагов, и мне приходилось так напрягаться, чтобы встать на ноги, что я попытался ползти, но только ободрал себе кожу о раскаленный и твердый песок вперемешку с камнями — дальше передвигаться ползком не было никакой возможности. Если я хотел вернуться и закончить этот поход, я должен был встать и идти дальше. Я пытался не обращать внимания на усталость, но я так перегрелся на солнце и изголодался, что моя голова раскалывалась от боли, и я никак не мог сосредоточиться.
Не раз и не два в своей жизни я испытывал такой голод, что хоть плачь, не раз и не два меня мучила головная боль, а тело было лишено всех сил, но никогда в трудные моменты меня не посещала мысль о смерти. В обычных условиях, даже в тюрьме, всегда найдется что-нибудь съедобное и глоток воды, которые помогут тебе выжить. Но я был далек от привычной среды, никто не услышал бы моих криков о помощи. Несмотря на спутанность сознания, я все же понял, что звать на помощь или плакать значило лишь напрасно потратить энергию. Побереги силы, сказал я себе, поднимайся, вставай же, ты в силах это сделать, ты не можешь умереть здесь. Несколько раз я действительно поднимался на ноги и делал несколько шагов вперед. Но настал момент, когда силы покинули меня окончательно, мои губы вконец запеклись, а язык распух так, что уже не помещался во рту. Я упал, и мои обессиленные руки не сумели прикрыть лицо от удара о гравий и песок. Я не мог пошевелить языком и как-то смочить рот, поэтому очистил ротовую полость руками. У меня не было сил встать. Я просто лежал на животе, подложив под голову руки, чтобы лицом и вздутым языком не утыкаться в грязь. Я уставился на какой-то камень и стал мысленно разговаривать с ним: «Ты везучая сволочь, ты не живой и не знаешь, что значит страдать, умирать от голода и жажды и переживать о жизни и смерти. Ты мертвый, ты мертвый, сукин сын». Перевернувшись на спину, я посмотрел на солнце, которое как раз начало заходить за те самые горы, откуда я начал свое путешествие. На несколько минут я полностью упал духом. Мне казалось, что я больше не сделаю ни шагу. Я ощутил в душе страх перед смертью и уловил мольбу, молитву, обращенную к любому Богу, который мог услышать умирающего человека: «Помоги мне, я еще не хочу умирать». Потом мой взгляд вновь упал на камень, и я снова подумал про себя: «Ты, счастливый кусок земли, тебе не знакома боль».
Потом до менее замутненной части моего сознания дошло, что я пытался передать свои мысли камню. Я говорил с чем-то, у чего не было ни ушей, ни чувств, в чем не было искры жизни — я что, умом тронулся? Ни за что, черт возьми! Я не сошел с ума. Я начал смеяться вслух — насколько мне позволяло состояние рта и горла. Так я лежал несколько минут, смеясь и хихикая над собственной глупостью. Продолжая смеяться, я почувствовал, как по лицу у меня текут слезы. Я вытер рукой влагу со своих щек и глаз, а потом провел мокрой ладонью по твердому распухшему языку. Господи, подумал я, умирающий не станет смеяться и лить слезы, так что поднимайся, поборись еще немного, жизнь еще не кончена. Какое-то время я продолжал лежать, чувствуя с каждым вдохом, как возвращаются ко мне силы. Я не торопил события, но уже вскоре понял, что вполне в состоянии вернуться на ранчо. Когда я встал на ноги, у меня закружилась голова, но пошел я в правильном направлении. Когда я добрался до скалы, где лежала оставленная мною фляжка, солнце уже зашло. Я медленно пил кофе, краем сознания понимая, что важно не переборщить. До ранчо было еще пару часов ходьбы в гору, так что, подражая змеям, я устроился между двух нагретых солнцем валунов и провел ночь на краю низины, откуда начал свое безумный поход.
Подняться на следующее утро оказалось нелегким делом. У меня так все затекло и болело, что встал я с огромными усилиями, и в положении стоя лучше не стало. Мышцы и кости болели так, что ходьба для меня была настоящей пыткой. Больно было даже лицу. Язык вернулся в нормальное состояние, но треклятые губы распухли настолько, что стоило сморщить нос или открыть рот, как они начинали болеть. Да ладно, все было в порядке; я ведь не умер и ценил все болевые ощущения, доказывавшие, что я жив.
Когда я наконец-то ввалился во двор дома, один из ребят увидел меня и закричал остальным: «Эй, вот он! Чарли здесь, парни!» Молодняк тут же сбежался ко мне со всех сторон и засыпал вопросами. Увидев, в каком состоянии мое лицо, и поняв, что я не очень твердо стоял на ногах, девушки как одна начали строить из себя Флоренс Найтингейл. Я оценил их заботу, хотя лишь накануне уходил из дома с желанием избавиться от всякого к себе внимания.
Мы репетировали по несколько часов в день, делали аранжировки и писали песни, и нередко у нас выходило так хорошо, что у меня мурашки бежали по коже. Особенно по ночам, когда вся наша компания удобно устраивалась вокруг большого костра, разложенного во дворе. Конечно, акустика на открытом воздухе не сравнится со студийной, но расстилавшаяся перед нами пустыня, объятая тишиной, добавляла свою магию в нашу музыку. Без всяких микрофонов и усилителей наши инструменты и голоса звучали чисто, наполненные близостью к земле. Мы были всего лишь молодежной компанией, сидевшей у костра в одном из самых первобытных уголков в стране, но наша музыка и тексты были такими же современными и проникнутыми свободой, как наша философия. Бог мой, сколько здесь было таланта. Одна из вещей, о которых я жалею больше всего, — это то, что мир не прислушался к нашей музыке. За два месяца, проведенных в пустыне, мы достигли потрясающего уровня в исполнении. Поскольку материал был оригинальным от начала до конца, я больше, чем когда-либо, хотел, чтобы нас записали.
Уилсон, Джекобсон и Мелчер — вот кто мог открыть нам дверь. В итоге вместе с парой ребят я сел в автобус и отправился в Лос-Анджелес.
Часть 3. Без угрызений совести
Глава 7
Послушать некоторых, так именно в этот моменту дьявола прорезались рога. Двое или трое участников нашего круга написали книжки, в которых утверждается, что будто бы, когда они со мной познакомились, у меня была волшебная палочка, заряженная любовью и музыкой. Дескать, один взмах — и я их околдовал, вынудив следовать за собой повсюду. Не говоря ни слова об ослаблении колдовских чар, они тем не менее заявляют, что где-то в начале 1969 года я начал серьезно меняться, в результате чего любовь и духовная близость в конце концов обернулись пороком и недовольством. По их словам, я ожесточился и сильно переживал из-за того, что не мог записать свою музыку. По их мнению, я вбил себе в голову, что у Beatles в песнях «Белого альбома» «Piggies», «Revolution N29» и «Helter Skelter» содержались особые послания для меня и моей группы. Я воспринял их как сигнал к провокации межрасового столкновения и начал программировать всех ребят, чтобы подготовить их к будущей заварушке.
Не стану отрицать — я действительно был разочарован, не сумев достичь своих целей в качестве музыканта. Не буду отнекиваться и оттого, что «Белый альбом» произвел на меня сильное впечатление. Но должен сказать, что в своих книгах эти ребята скорее выражали собственные идеи, чем мои размышления. Черт возьми, они были поколением Beatles, тогда как я был, по меньшей мере, на десять лет старше большинства из них. Я завидовал любому успешному музыканту и по достоинству оценивал каждую становившуюся лидером продаж пластинку, но, как большинству людей, ближе всего мне была музыка, которую я слушал в молодости. Синатра, Кросби, Комо и другие исполнители той эпохи значили для меня больше, чем Beatles, Beach Boys или любая другая популярная группа шестидесятых. Мои тексты и музыка ясно показывают, что я не был помешан на Beatles. Черт, это Сэди и Малыш Пол первыми увидели послания в битловском «Белом альбоме» и начали разгадывать их. Когда мы жили в пустыне, меня в первую очередь интересовала моя собственная музыка, ведь я знал, что оригинальный материал привлекает людей из звукозаписывающих студий больше всего. После двух месяцев, проведенных в пустыне, поездка в Лос-Анджелес по-настоящему радовала. Я напряженно думал, какие же слова надо сказать Деннису или кому-нибудь другому, чтобы убедить их в том, что мы в самом деле созрели для записи. Я написал несколько новых песен, парочка из которых казалась мне чуть ли не шедеврами, и мне безумно хотелось, чтобы их послушал профессионал.
