Марк Гроссман - Земля родная
Вера поднялась вдруг, как настоящий дирижер, взмахнула полными руками. Заключительный куплет пели, повинуясь этим нежным девичьим рукам. Песня, покорная воле этой смуглой девушки, стала еще стройней. Вот Вера подняла над головой вытянутые кверху ладони, песня взлетела на самые верхи, и выше всех взметнулся голос Сережки. Вера резко опустила руки. Раздались аплодисменты.
Анна Васильевна всплеснула руками:
— Вот, чертенята, а!
Лицо Мирона Васильевича Панкова сияло:
— Ай, как спелись, разбойники! Не зря топтались возле нашего палисадника!
— Ну, Трубников, не ожидал. Честное слово! Сергей, как тебя по батюшке? — проговорил Зот Филиппович.
— До отчества еще не дорос, Зот Филиппович… — потупил глаза Сережка.
— Как не дорос? — строго повысил голос Красилов. — Слушай, что говорят старшие, они кое-что понимают. Если ты будешь варить сталь, как вот поешь, если ты будешь вкладывать в дело столько души, сколько вкладываешь в песню, из тебя получится второй Мирон Панков. Понял, Сергей, как тебя по отчеству?
— Васильевич…
— Давай-ко, Сергей Васильевич, чокнемся. Спасибо вам, ребята, за песню. И тебе, Мирон, спасибо — хорошего соловья подобрал на базаре!
И рухнула стенка, отделявшая Сережку от старого инженера…
…После Наденькиных именин было у Сережки еще одно знаменательное событие: он побывал там, откуда пришел на завод, — на базаре.
Был день получки. В очереди возле кассы вся панковская бригада стояла вместе. Люди расписывались в ведомости, укладывали в карманы пачки денег. Народ постарше отделял от пачек маленькую толику и прятал их в секретных карманчиках. Это называлось — «заначка». Согрешил и Мирон Васильевич. Проделал он это с хитрой улыбкой и отвел Сережку в сторону.
— Мы на семейном совете насчет тебя одну штуку решили. Человек ты теперь видный. Скоро даже женатым будешь…
— Поторопились решать. С женитьбой не спешу. Не дорос пока, — рассмеялся Сережка.
Половину каждой получки Трубников отдавал Панкову на хранение — на себя не очень надеялся. Так же поступил он и сейчас.
— Добре… — принимая деньги, сказал Панков. — Дело, брат, не в женитьбе. Это я к слову. Ты же рабочий, подручный сталевара. Тебе одеться надо получше.
— Одеться — это хорошо. — Сережка почесал за ухом. — Но грошей маловато…
— Ты пять получек получил? Получил. Деньги на ветер бросал? Нет, не бросал. Они у моей старухи, а она в нашем семействе — знаменитая копилка.
— Так я же обедал у вас. Потом всякие хлопоты…
— Обедал… Хлопоты… — передразнил его Мирон Васильевич. — Не хватит — своих добавим. Потом рассчитаешься. Забирай Брагина и Вохминцева. Через пять минут выходим.
Зашли на минуту в дом Панковых. Степановна передала мужу деньги и какой-то сверток.
— Что это? — спросил Сережка.
— Секрет. Поживешь — узнаешь, — уклончиво ответил Мирон Васильевич и взял пакет подмышку.
…И снова оказался Сережка на златоустовском базаре. Площадь кипела и бурлила, пела и ругалась. Плавно колыхалось море человеческих тел, пестрое и неспокойное.
Заискивающе улыбались Сережке пацаны в живописных лохмотьях.
— Значит, жив, Труба?
Сережка снисходительно улыбался в ответ.
Андрей спросил:
— Может, семечек купим для начала?
Они гуськом потянулись вдоль торговых рядов. Торгаши еще помнили Сережку. Увидев Трубникова, кое-кто из них боязливо прикрывал свои товары. Мирон Васильевич понял, что это означает, и строго спросил одну толстую перепуганную торговку, вдруг завязавшую мешок с семечками:
— Что ты — очумела?
— Да я не от вас хоронюсь. Вот этот длинный…
— Он честный рабочий.
— Знаю я, какой он честный!
— А ну тебя к черту! Купим у другой, — осердился Мирон Васильевич. — Пошли, ребята!
Сережка, замыкавший шествие, состроил торговке гримасу.
Нагрузив карманы семечками, они пошли к суконному ряду. Шли неторопливо, солидно.
Вскоре Сережка держал в руках новый костюм. Мирон Васильевич, строгий и придирчивый, заставил одеть обнову, поворачивал то спиной, то боком, дергал за полы пиджака и поминутно спрашивал Саньку и Андрея:
— Ну, как? Сойдет?
Минута была торжественная. Ребята тоже были очень серьезными и с ответами не торопились. Трогали пальцами пиджак, отходили в сторону, издали окидывали Сережкину фигуру и только тогда уж осторожно говорили:
— Да так, ничего… Вещь как будто подходящая…
Продавец видел, что имеет дело с солидными покупателями, поэтому не торопил с выбором, а предлагал:
— Может быть, вот этот костюм посмотрите? Молодому человеку коричневый больше к лицу.
— Как же коричневый, если у нас у всех темно-синие? — удивился Мирон Васильевич. — Пусть и у него такой будет.
Наконец костюм аккуратно уложили в пакет. Сережке хотелось плясать, прыгать, как мальчишке. Куплена первая вещь на деньги, заработанные самим.
Мирон Васильевич поглядел на него и поморщился:
— Фу! Не желаю видеть тебя в старом наряде.
Они тут же в магазине скрылись за ширму. Через минуту Сережка вынырнул оттуда в новеньком костюме.
— Ну вот, теперь ты похож на рабочего, — удовлетворенно сказал Мирон Васильевич. — А бывшую свою одежонку сверни. Пойдем-ка в одно место.
Мирон Васильевич привел недоумевающего Сережку к ларьку, где принимали утильсырье. Подал ему пакет, захваченный из дома. Приказал:
— Разверни.
В руках Сережки оказался его старенький, много раз залатанный лыжный костюм. Сережка вручил его сборщику утиля:
— Прошу принять мое прошлое.
Цена этого прошлого оказалась копеечная. Медяков едва хватило на разноцветную погремушку для младшего ребенка Панковых. Взяли еще две маленькие куклы в пестрых платьях. За них пришлось доплачивать.
Угрюмому и равнодушному приемщику утиля было невдомек, какое важное событие происходило сегодня в жизни Сережки Трубникова. Вручая голубоглазые куклы, он спросил простуженным басом:
— Женка двойню принесла?
— Не женат по причине малолетства.
— А куклы для кого берешь? Для себя?
— Хочу подарить милиционеру.
— Чудак! — отозвался приемщик.
Сережка еще что-то хотел сморозить в ответ, но, обернувшись, увидел, как вдруг заколыхалась базарная толпа. Милиционер вел за руку грязного подростка и выговаривал ему:
— Опять смотался из детдома? Опять к карманам потянуло?
— Последний раз, дяденька… Больше не буду, — хныкал тот.
— Знаем мы вашего брата!
Сережка знал этого беспризорника — Петьку Хомутова. У паренька, как и у Сережки, была нелегкая судьба.
— Товарищ милиционер, можно на минуточку, — почтительно обратился Сережка к милиционеру. И к Панкову: — Мирон Васильевич, ведь я такой же был?
— Точно, — согласился Панков. — Знаете, товарищ милиционер, разрешите нам забрать с собой этого пацана?
Беседа была непродолжительной. Милиционер отпустил Петьку, для порядку пригрозив пальцем:
— Смотри, не балуй, в хорошие руки отдаю!
Петька скоро пришел в себя. Он с восхищением разглядывал Сережку:
— Какой ты нарядный стал! Жених вроде. Работаешь где-нибудь?
— А как же! На заводе, в мартене, — гордо ответил Сережка. — Вот что, друг. Это позор — такому хорошему парню пропадать на базаре. Бросай свое ремесло. Иди к нам на завод.
— Верно! — подхватил Санька.
— Правильно! — одобрил Мирон Васильевич.
А Сережка, ободренный дружеской поддержкой своих друзей, продолжал:
— Рабочий — это, брат, такая сила! Они все могут! Честное слово, иди к нам, Петька. Знаешь, какие у нас ребята? Вот какие! — и он широким жестом показал на друзей — товарищей своих — Саньку Брагина, Гриньку Вохминцева, Андрея Панкова.
Петька улыбнулся. И вдруг с размаху шлепнул ладонью по Сережкиной руке:
— Идет!
А. Головин
СТИХОТВОРЕНИЕ
Об этом городе ты мне давно писала:
Кругом в горах — огромное село,
В кремнистый этот уголок Урала
Тебя каким-то чудом занесло.
Здесь только ветры, да снега, да горы,
Да будто канонада по утрам —
Взрывают гор ущелья, по которым
Надсадно выли волки по утрам.
Народ в селе приветливый и скромный,
И школа — у подножия вершин,
А рядом — корпуса, цеха и домны,
Доносит ветер в классы ритм машин.
Писала: «Много дел, однако силы
Как будто прибывает с каждым днем…»
А мы сейчас с тобою старожилы
В том городе, что был тогда селом.
Н. Кутов
СТИХОТВОРЕНИЕ
Когда в купе или в каюте
На жесткой койке плохо спишь,
То все мечтаешь об уюте,
Домой торопишься, спешишь.
Порядки местные ругая,
Гостиниц холод, грязь и тьму,
В свой дальний город приезжая,
Так рад жилищу своему.
Но стоит только чемоданы
Внести мне в комнату, опять
Вдаль манят города и страны,
Где не успел я побывать.
Вновь тянет в путь, большой и трудный,
Томит по странствиям тоска.
Боюсь, что в комнате уютной
Я обмелею, как река,
Боюсь, чтобы привычек сила,
Любовь к теплу и тишине,
Вдруг от меня не заслонила
Большую жизнь в моей стране.
С. Нариньяни
