Василий Стенькин - Без вести...
— Неужели тебя не мучает совесть перед теми, с кем ты жил и работал, кто делился с тобой куском хлеба в годы блокады?
— Со мною куском хлеба, помнится, никто не делился, ну, а совесть... Ни во что я не верю: ни в бога, ни в суд совести.
— Ты вообще отрицаешь совесть? — спросил Каргапольцев, уже с трудом сдерживая раздражение.
— Да, отрицаю.
Посетителей в баре становилось все меньше, и звуки джаза назойливо вмешивались в беседу. Официант перестал обращать внимание на двух русских, убедившись, что они больше заняты непонятной беседой, чем столом.
— Отрицаешь совесть? А знаешь ты историю американского летчика Клода Изерли?
Иван Иванович налил виски, разбавил содой, бросил в бокалы кубики льда
— Это история летчика, который сбросил атомную бомбу на Хиросиму, — продолжал Иннокентий. — Угрызения совести не давали покоя Изерли. Он все свои сбережения посылал на имя мэра Хиросимы для детей, родители которых погибли при бомбежке. Ночами его одолевали кошмары. Лет шесть тому назад он пытался покончить самоубийством. И печальный конец истории Изерли — дом умалишенных.
— Хм, странно... Не слышал... Видимо, этот Изерли — жалкий хлюпик, случайно попавший в летчики.
— Не думаю, — недовольно пробурчал Каргапольцев.
Упрямство, с которым Иван Иванович отстаивал свои гнусные взгляды, выводило из терпения. Такую мораль Иннокентию часто приходилось слышать от нацистов. Ее же, прикрытую библейской шелухой, проповедовал Анджей Глущак.
Воспоминание о подлом Глущаке усилило отвращение к новому знакомому.
Каргапольцев потребовал счет. Он догадывался, что ночевать Ивану Ивановичу негде, но отталкивающее чувство брезгливости сделало его злым и бездушным. Не спросив о том, есть ли у того место для ночлега и не подавая руки, сухо распрощался.
Вслед ему раздался неестественно звонкий смех. Это хохотал Иван Иванович, довольный тем, что сегодня хорошо наелся и выпил за чужой счет. Так хохочут отъявленные негодяи и сумасшедшие.
Вернувшись в гостиницу, Иннокентий почувствовал во всем теле прямо-таки физическую гадливость, точно влез руками во что-то липкое и вонючее. Прошел к умывальнику, пустил горячую воду, с мылом вымыл руки. Потом еще раз, уже холодной. Постоял немного, решительно скинул рубашку, умыл под краном лицо, шею, грудь.
Гадливость не проходила.
«Чертовщина какая-то... — выругался Иннокентий: — Рассиропился точно барышня. Подумаешь — посидел с гадом. Что меня, убудет, что ли?»
Он разделся и лег, долго ворочался с боку на бок, сон не приходил. Теперь противное ощущение появилось во рту, все равно что наглотался какой-то дряни...
Иннокентий, не зажигал света, босиком дошел до умывальника, выполоскал рот, ощупью вернулся в кровать, укрылся с головой одеялом. Но сна по-прежнему не было. Возмущение и брезгливость не только не проходили, а, наоборот, обострялись, становились сильнее. Иннокентий, будто снова явственно услышал сиплый голосок Ивана Ивановича, сопровождаемый сумасшедшим хохотом. Как он сказал? «А ты видел ее, совесть-то? Руками ее щупал?»
Башку ему открутить бы, паразиту! Кого совесть не мучает, разве только таких подлецов, как Милославский и Нечипорчук... У них и верно — ни раскаяний, ни угрызений. Иннокентий передернул плечами, подумал: в русском языке нет слова оскорбительней, чем «бессовестный»...
Вспомнилось, как еще в детстве отец говорил: «Совесть, паря, она хоть и беззуба, а с костями сгложет».
Эти мысли успокоили Иннокентия, он почувствовал себя вроде бы хорошим и справедливым. Даже весело вспомнил, как однажды в Дахау написал на стене краской: «Потерявшему совесть — позор». Здорово тогда полицейские всполошились, целый день стену скребли.
Иннокентий стал засыпать. Вдруг неожиданно что-то, как ножом, резануло по сердцу: кто-то невидимый сурово и требовательно спрашивал его непреклонным отцовским голосом: «Ты пошто выхваляешься? По какому праву? Эка, совестливый выискался: когда шкуру свою спасал, так, небось, о родной земле не вспомнил... Честные-то люди, над которыми беда на чужбине встряхивалась, почти все уже дома. А он, вишь, за чужим океаном посиживает, да еще о какой-то совести треплет языком?
Иннокентий сел на кровати, судорожно сцепил руки. А тот, невидимый, снова ему отцовским голосом: «Сам, однако, последней совести лишился. И нету тебе нашего прощения».
Каргапольцев немного пришел в себя только под утро. Едва он успел одеться, в дверь осторожно постучали.
В комнату вошли небольшого роста мужчина и полная блондинка с редкими, будто мочальными волосами. Мужчина что-то проговорил по-английски.
— Я не понимаю...
— Вы, говорят, русский? Это правда? А я — хозяин отеля... Хожу вот, смотрю, как живется моим дорогим гостям... — по-русски, но едва понятно, проговорил мужчина. — Русский язык в частной школе учил... Хорошо говорю? Четыре года служил в Берлине, встречался там с коллегами из советской комендатуры.
Он повернулся к женщине, она закивала, засмеялась. Затем перевел Каргапольцеву.
— Я ей сказал: русские очень забавный народ. Живут в маленьких домиках из навоза, называются они из-буш-ка. У них солома на крыше.
— Вы это сами видели?
Иннокентий поймал себя на том, что уже всякое неодобрительное слово о советской стране стало оскорблять его.
— Это неправда? — спросил хозяин, уклоняясь от его вопроса. И поспешно добавил:
— Я не хотел обижать вас, не хотел. Мне донесли о вашем примерном поведении. Не сердитесь — я... это... буду протежировать вам... Гуд бай...
Хозяин вновь заулыбался и, пропустив вперед женщину, ушел.
Этот визит показался Иннокентию странным, но он не придал ему значения, не обратил внимания и на обещание хозяина «протежировать».
На работе он разгружал пароход с фруктами. Вдруг на палубе раздался тревожный крик: с трапа упал в воду человек. Одни говорили, что поскользнулся, не выдержал тяжести ящика, другие — что сам бросился... Когда подняли утопленника, Иннокентий с трудом опознал в нем Ивана Ивановича.
Каргапольцев пытался подавить неприязнь к покойнику, вычеркнуть из памяти ту встречу, но очень уж глубоко ранил этот человек его душу... Санитары в белых халатах положили труп на носилки и пошли по бесконечно длинному трапу. Уже через четверть часа все позабыли о случившемся. Будто и не было никогда на свете человека с лицом, похожим на грязную вату.
Каргапольцеву надо было расплачиваться за свои дорожные расходы: за билет на теплоходе, за питание в пути...
В небольшом особняке на Калифорн-стрит, куда зашел Иннокентий, его встретила миловидная девушка и спросила:
— Вы к нам, господин?
— Мне отделение «Толстовского фонда»...
— Это здесь. Посидите, пожалуйста.
Девушка скрылась за невысокой голубой дверью, а Каргапольцев, усевшись в глубокое удобное кресло, от нечего делать стал разглядывать приемную.
Легкий треугольный столик, два кресла, телефонный аппарат, окрашенный в зеленый и красный цвета. Ничего лишнего...
Зато комнату за голубой дверью можно было принять за кабинет гоголевского городничего. Массивный, из черного дуба, стол с клыкастыми львиными мордами по углам, стулья с высокими резными спинками, чернильный прибор с золотым штурвалом на капитанском мостике — все это напоминало о стародавних русских временах.
Навстречу ему поднялась здоровенная старуха — седые пушистые волосы, густые черные брови, розовое лицо, ну прямо актриса под гримом. Да еще глубокий голос и носовое произношение «н»!
Она назвалась графиней Валерией Александровной Райской, выслушала Иннокентия, растолковала ему порядок погашения задолженности по переезду в Штаты.
— Скажите, голубчик, вы не очень спешите? — спросила, когда он поднялся.
— Нет, сегодня суббота.
— Не откажите в любезности ответить на несколько вопросов. Мы так давно разлучены с Россией, что каждую весточку оттуда воспринимаем, как...
Графиня запнулась, не сумев подобрать сравнения.
— Пожалуйста, — ответил Иннокентий, выручая ее из беды, хотя большого желания продолжать беседу у него не было. «Ну вот, с живой графиней довелось встретиться», — пошутил он про себя.
— Вы давно из России?
— Давно.
— Скажите, голубчик, читать вы умеете?
— Немного умею. Перед войной окончил институт.
— Да, да, — закивала графиня. — Ваш отец, наверное, красный комиссар.
— Нет, байкальский охотник.
— Байкал. Это где-то на дальнем севере?
— Скорее на Дальнем Востоке.
— Да, да. А вы графа Толстого читали что-нибудь?
— Даже трех графов Толстых читал. Какой вас интересует?
Старуха не уловила насмешки, продолжала допытываться.
— Графа Льва Николаевича Толстого. А вы еще кого имеете в виду?
— Алексея Константиновича, он, правда, давно жил. Еще Алексея Николаевича.
![Василий Стенькин - Рассказы чекиста Лаврова [Главы из повести]](/uploads/posts/books/45116/45116.jpg)
