Марина Цветаева - Письма. Часть 2
Любимый, люби меня сильнее и иначе, чем все. Не сердись на меня — тебе надо привыкнуть ко мне, к такой. Что еще?
Нет, ты еще не высоко и не далеко, ты совсем рядом, твой лоб на моем плече. Ты никогда не будешь далеко: никогда недосягаемо высоко.
Ты — мой милый взрослый мальчик.
Райнер, пиши мне! (Довольно-таки глупая просьба?)
С Новым годом и прекрасным небесным пейзажем!
Марина.
Бельвю, 31-го декабря 1926. 10 час<ов> вечера.
Райнер. Ты еще на земле, не прошло еще суток.
В. Б. СОСИНСКОМУ
St. Gilles, 11-го мая 1926 г.
Здравствуйте, милый Володя!
Пишу Вам перед сном, т. е. в половине десятого, — таковы вандейские нравы и холода. Перед сном читайте: перед отходом ко сну, под три одеяла, в соседство Алиного тепла (кровать четырехместная, спим вместе).
Море рассматриваю как даром пропадающее место для ходьбы. С ним мне нечего делать. Море может любить только матрос или рыбак. Остальное — человеческая лень, любящая собственную лёжку на песке. В песок играть — стара, лежать — молода.
Но в общем — хорошо. Здесь чудесные камешки. И у нас чудесные хозяева — из сказки. Их собственный крохотный садик, вот-вот имеющий расцвести розами.
Свиреп ли на меня Здравствуй До-ода?[502] Или уже забыл — за что?
Сердечный привет Вам и ему. Буду рада, если напишете.
МЦ.
Р<еми>зов с несколько двусмысленной дружественностью (ему не передавайте!!!) прислал мне статейку А. Яблоновского.[503] — На-ка, почитай-ка…
St. Gilles, 26-го мая 1926 г., среда.
Дорогой Володя,
Второй месяц нашего пребывания здесь. Хотите самое удивительное приобретение? Я любима, обожаема хозяевами, им и ею, т. е. полутораста летами. Лестно? (Мой идеальный «старик».) Они и их любовь и есть самое главное событие этого месяца, меня в этом месяце. В их лице меня любит вся старая Вандея, — больше! — весь старый мир, к которому я — чем-то — корнями принадлежу (может быть простой воспитанностью сердца, которой — утверждаю — в новом нет, и, пока не сделается старым, не будет). Это скрашивает жизнь, стирает ее углы, — о да, водит и гладит пу сердцу. Но не только воспитанность: весь уклад. Здесь я, впервые после детства (Шварцвальд), очарована бытом. Одно еще поняла: НЕНАВИЖУ город, люблю в нем только природу, там, где город сходит на нет. Здесь, пока, всё — природа. Живут приливом и отливом. По нему ставят часы!
Не пропускаю ни одного рынка (четыре в неделю), чтобы не пропустить еще какого-нибудь словца, еще жеста, еще одной разновидности чепца.
Словом, — роман с бытом, который даже не нужно преображать: уже преображен: поэма.
Мой быт очарователен менее: я не жена рыбака, я не ложусь в 1/2 9-го (сейчас 1/2 9-го и хозяева уже спят), я не пойду на рынок продавать клубнику — сама съем, или так отдам, и, главное, я все еще пишу стихи, точнее: постоянно рвусь их писать, а это мешает и готовить, и мести и просто стоять на крыльце, без дела. — И все эти письма.
Очень загорела, хожу в Адином берлинском синем платье, которое Аля извлекла из пасти крокодила,[504] — оно мне по колено, но море мне тоже по колено — вне дурного каламбура — по крайней мере сухой выхожу из воды (опять каламбур!). Я просто хочу сказать, что платье ровно в уровень прилива. Передайте Аде мою благодарность.
Еще не купаемся. Здесь все-таки не Юг, и жара другая, у моря никогда не жарко, жарко на суше — не степь, не огороды, не луга, не пашни — именно суша, ни деревца. Люблю эту землю, потому что сама ее выбрала, а выбрала, должно быть, потому что знала, что полюблю. Просто — ИМЯ, все предопределяющее.
________
Спасибо за письмо. Милый Володя, Вы очень хорошо ко мне подошли, просто — у меня никогда не было времени и у Вас не было. Чувство требует времени, не мысль. Мысль — вывод. Чувство всегда начинает с начала, оно прежде всего — работа. (И забота!) Есть лучший мир, где все наши умыслы зачтутся, а поступки — отпадут. Тогда Вы, и Адя, и О<льга> Е<лисеевна>, и Наташа увидите, что я лучше, чем вы все видели, чем мне здесь дано было быть. Там у меня будет время быть собой: чувствовать. И излучать.
Тетрадь прожорлива, особенно, когда ее не кормишь. Там не будет тетрадей.
________
Мур еще не ходит, но коляску свою возит и, когда ведешь на поводе (в поводу, по-моему, только лошадей!), тянет не хуже доброго дога. Порядочно своеволен, плачусь спичками, которые он постоянно выхватывает и рассеивает. Когда ходит (на поясе), неотторжим от дверных задвижек, шкафных защелок, вообще всего, что торчит и вертится. Песок ест, но тотчас же выплевывает. Больше всего любит крик осла. К морю вполне равнодушен, не смотрит. Алю зовет Ама, причем первое А тянет с минуту, застывая с открытым ртом.
________
Аля в восторге от Олиных красок, читает Ваши журналы и выпрашивает у меня какого-то Циркового Орфелина[505] (!!!).[506] Поражает всех своим ростом и весом. Моется только раз в день перед сном, очень наспех. Утром — ПЕРЕСТАЛА.
________
Гоните, выпроваживайте, снаряжайте и провожайте Сережу. К чертям С<ув>чинского! Хорошо ему, пяти или сколько-пудовому! Серьезно, Володя, очень прошу! С<ув>чинский в Бельгии может просидеть две недели. С<ережа> должен быть здесь не позже субботы, иначе — пригрозите! — буду слать две телеграммы в день и в лоск проживусь. У С<ережи> уже не совесть, а мания.
________
Поцелуйте Адю, если меня еще не забыла. Я ее очень люблю, как редко кого. Поправилась ли она? Загорела ли? Очень хочу осенью в Hyиres[507] — нa настоящий юг, к Средиземному морю моего детства. В Париже не хочу жить ни за что.
Сердечный привет. Буду рада, если напишете. Огромное спасибо за бумагу и конверты.
МЦ.
Р. S. Передайте С<ереже> — сегодня забыла написать-что здесь свежий ТОНН (рыба) — 5 фр<анков> кило. Сегодня ели. Съели целое кило. И Мур ел.
________
Если Наташа тоже в Париже, сердечный привет.
<Приписка на полях:>
Очень рада, что будете писать о Поэме горы.
St. Gilles, 14-го июля 1926 г.
Дорогой Володя,
Просьба: доставьте это письмо через Гржебина[508] В. А. Шингареву. Только чтобы непременно дошло. Очень важное.
В. А. Шингарев живет, по крайней мере, жил, у Гржебина. Если уехал, попросите Гржебина, чтобы переслал. Если Гржебин не знает адреса, пошлите — лучше заказным — на имя Милюкова в «Посл<едние> Нов<ости>»:
— Милюкову для Владимира Андреевича Шингарева. (Тире перед Милюковым — имя-отчество, а не ругательство.) Сердечный привет от нас всех.
МЦ.
Если не трудно, известите открыточкой о судьбе письма.
St-Gilles, 16-го сент<ября> 1926 г.
Дорогой Володя,
Большая и сердечная просьба.
Возьмите у Лапина[509] ключ или ключи от нашего сундука (нового, — коричневато-розоватого, один такой), предварительно справившись, где стоит (м. б. в подвале, м. б. у Вас в квартире), осторожно выньте содержимое, не слишком разбрасывая нафталин, и достаньте мне толстый коричневый переплетенный — несколько растрепанный — НЕМЕЦКИЙ ТОМ: ГРЕЧЕСКАЯ МИФОЛОГИЯ, сразу узнаете, один такой. Название не то Griechische Mythologie,[510] не то Sagen des Klassischen Altertums,[511] неважно, — такая книга в сундуке одна, очень веская, с картинками. Примета: мое имя — Прага — пометка: книга на всю жизнь. Достаньте и вышлите мне ее imprime recommande.[512] Нужна до зарезу. Кончила и сдала I ч. «Тезея», сроку у нас здесь еще около месяца, хочу начать II ч., нет материалов.
До разрытия сундука, посмотрите в квартире, нет ли где-нибудь связки наших книг или какой-нибудь корзины с ними. Помнится, уложила (как сокровище) именно в сундук, но память податлива, у меня тождественна воображению, поэтому раньше посмотрите в книгах. Помнится (поверь мне после предыдущего заявления!), С<ережа> говорил мне, что все книги собрал и связал. Больше верю в сундук.
Пишу об этом же С<ереже>, но боюсь, что уже уехал в Прагу или, перед отъездом, не успеет.
Если можно, вещи уложите в той же последовательности), потяжелей внизу, полегче — сверху. Можно даже, сняв верхний слой, просто нащупать том, очень большой, квадратноватый, в переплете, один такой.
Деньги на пересылку прилагаю.
Сердечный привет Вам и Вашему брату.[513] Возвращаемся в середине октября.
