Александр Бондаренко - Утаенные страницы советской истории. Книга 2
На 27 мая 1938 года отцу был назначен прием у наркома Ежова. Отец к встрече тщательно готовился, был сосредоточен и радостно волновался, ибо мучительно переживал свое долгое бездействие. Он не собирался кичиться проделанной работой. Упорным трудом и талантом отец достиг главной цели, которая стоит перед любой разведкой. У него были на связи ценнейшие агенты, он проник в высшие эшелоны немецкой политической и военной иерархии, сумел завербовать резидента «Сикрет интел-лидженс сервис», одной из старейших разведывательных служб в Европе, подданного британской короны, который вел работу по Германии.
Отец работал исключительно из высоких идейных побуждений, не ждал от Ежова награды или чекистского звания, хотя не был аттестован с самого начала своей работы за рубежом и, безусловно, был достоин высокой награды государства. Упомянул, правда, своего хорошего знакомого В. С. Гражуля, разведчика-нелегала, врача по образованию, который незадолго до этого был награжден орденом Красного Знамени и получил звание капитана госбезопасности за участие в похищении группой захвата в сентябре 1937 года на перекрестке парижских улиц, средь бела дня, бородатого царского генерала Евгения Миллера, руководителя антибольшевистского Русского общевоинского союза. Вениамина Семеновича вскоре уволили из органов, направили на должность главного врача гражданской клиники. Вернулся он в кадры внешней разведки через несколько лет — начальником учебного отдела разведывательной Школы особого назначения в Балашихе.
Мы с мамой долго ждали возвращения отца с приема у наркома, потом легли спать. В 4 часа утра нас разбудил стук в дверь. На пороге стояли двое сотрудников НКВД — Иванов и Ландин — и какие-то гражданские. Нам объявили, что отец арестован как враг народа. Они провели обыск спокойно и деловито, несмотря на растерянность и боль, переживаемую мамой и мной.
Ничего подозрительного ночные визитеры не нашли, однако забрали мои письма к родителям и записные книжки мамы, пишущую машинку с латинским шрифтом, отцовский фотоаппарат «Лейка» и мой «Кодак-Ретина», а также валюту различных стран.
Утром пришел Игорь. Он был угрюм и, как всегда, немногословен. Помогал маме во время сборов, так как мы были вынуждены покинуть гостиницу. Вслед за ним на первое занятие по русскому языку пришел немолодой преподаватель, с которым накануне была достигнута договоренность о частных уроках со мной. Мама попыталась заплатить ему за несостоявшееся занятие, однако преподаватель, извинившись, быстро удалился. Он все понял и казался испуганным. Потом я выпустил щегла из клетки. Щегол из окна гостиничного номера улетел в сторону Кремля. Игорь молча наблюдал за мной... Мое сердце разрывалось, я еле сдерживал рыдания... Сочувствия, казалось, было ждать не от кого. До этого мое детство было безоблачным и беззаботным.
Много лет спустя, во время посещения Музея СВР в Ясенево, увидев фотографию Игоря на одном из стендов, я спросил у сопровождающего меня полковника о судьбе Игоря Кедрова, которого я хорошо помнил и к которому питал уважение. Мне было сказано, что его нет в живых. После обращения в адрес Сталина и ЦКК с заявлением о нарушениях социалистической законности Кедров в 1940 году был расстрелян. Мне стала понятна грусть в глазах Игоря во время нашей последней встречи утром 28 мая 1938 года.
Наша справка. Кедров Игорь Михайлович (1908-1940). Сын Михаила Сергеевича Кедрова, одного из руководителей ВЧК в годы Гражданской войны (1878-1941). Сотрудник центрального аппарата ИНО ОГЛУ, начальник отделения третьего отдела ГУГБ НКВД. В феврале 1939года вместе со своим другом старшим уполномоченным КРО ГУГБ НКВД лейтенантом госбезопасности В. П. Голубевым (1913-1940) обратился в адрес Сталина и ЦКК с заявлением о нарушениях социалистической законности и не-достатках в работе органов НКВД. Репрессирован.
Сначала мы нашли приют у маминой сестры Розы. Она заведовала аптекой № 20 на улице Баумана и ее филиалом в ЦАГИ на улице Радио. Тетя Роза жила одна, муж ее недавно умер, а сын Гриша жил у жены с дочкой по другому адресу. Он, как и его жена, были стахановцами метростроя. В 1942 году Гриша погиб под Сталинградом, а его жена сошла с ума и скончалась в психбольнице в конце войны. У тети Розы была маленькая комната в мезонине старого двухэтажного неблагоустроенного дома во дворе Большого Ивановского переулка в районе улицы Солянки. Мне было очень тяжело. Что же будет дальше? Теперь от нас отвернутся многие; предстоит тяжелое время. Никто прямо не скажет ничего, но почувствуется отчуждение. И чем помочь отцу, которого я обожал, в честности которого я не сомневался?
Мама, обливаясь слезами, пыталась меня успокоить, утверждала, что скоро выяснится: арест отца — недоразумение, ошибка.
Мы начали наводить справки о судьбе отца и отправились в бюро пропусков НКВД на Кузнецком Мосту, дом 24. Около двух недель мы ежедневно наведывались туда, долго стояли в очереди у окошка, однако получали стереотипный ответ: сведений о нем никаких нет. Наконец нам сказали, что отец в тюрьме «Лефортово», значит, жив, и мы отправились туда, чтобы узнать о правилах передачи весточек и продуктов. У приемного окошка тюрьмы мы застали печальные фигуры с авоськами и корзинками. Пока мы стояли в молчаливой длинной очереди, я подобрал на дорожке, ведущей к окошку, камешек, который больше года хранил рядом с фотографией отца.
Тогда я написал свое первое письмо Сталину с просьбой разобраться в деле моего отца, который, как я знаю, не мог быть врагом народа, будучи честным патриотом советской родины. Письмо на немецком языке я опустил в почтовый ящик в бюро пропусков на Кузнецком Мосту. Ответа так и не было.
До перевода в одиночную камеру СИЗО «Лефортово» отец содержался во внутренней тюрьме, связанной туннелем со зданием Наркомата внутренних дел на площади Дзержинского. Его несколько суток держали в узком вертикальном ящике, в котором невозможно было даже пошевелиться, лишали сна, морили голодом, не давали пить. Помогло то, что у него были туфли большого размера, ибо ноги распухли до крайнего предела. Избивали, угрожали расстрелом...
Когда отца перевели из внутренней тюрьмы НКВД в «Лефортово», условия его содержания в первое время не улучшились. В знак протеста против произвола и применения физических пыток при следствии отцу пришлось объявить голодовку и рапортом на имя начальника тюрьмы потребовать замены следователя. Отца убеждали оговорить себя. Обещали «всего десять лет лагерей» и в этом случае «не тронуть жену и сына». Мы, конечно, не знали, что с ним происходит. Весточек от него мы ни разу не получали. И писать он об этом не стал бы...
Много тяжелых испытаний, духовных и физических, перенес отец в тюрьме. Он был мужественным, бесстрашным человеком, и у него был сильный характер. Отец не сломался и не согнулся. Спина отца была изуродована следами побоев, но он не оговорил ни себя, ни других.
Как это делают все заключенные в мире, отец ходил взад-вперед по своей камере и мучительно думал о том, что могло послужить основанием для ареста, инкриминируемых ему преступлений.
Сегодня мы знаем больше. Надо было не так много, чтобы поддаться укоренившемуся в те годы пороку подозрительности и шпиономании. Основание? Только выбирай: левый уклон, правый уклон, троцкизм, слабость к деньгам, слишком большой интерес к женщинам, небезразличное отношение к мужчинам, связь с иностранной разведкой... Резидент, дела которого идут плохо, подозревается в саботаже; если же его агентура работает хорошо — бдительность, должно быть, он завербован, ведь противоестественно, что у него нет провалов.
Как позже мне стало известно, отец был отозван в Советский Союз в связи с предательством в 1937 году В. Кривицкого, бывшего офицера Разведупра Красной армии, нелегального резидента НКВД в Нидерландах, знавшего отца лично.
Я прочитал книгу-исповедь В. Кривицкого «I was Stalin's agent» («Я был агентом Сталина»), вышедшую на русском языке в 1998 году. В книге нет упоминания о работе отца, — судя по книге, он его не выдал. Однако он предал целый ряд известных ему разведчиков. Свои мемуары он писал в попытке самооправдания. Раскрытие перед читателем закулисной политической борьбы в Кремле, жестоких методов работы НКВД, драм, пережитых советской разведкой накануне Второй мировой войны, на наш взгляд, не дают основания оправдать автора написанной в США в 1939 году книги. Он предатель, перебежавший на Запад. 11 февраля 1941 года невозвращенец В. Кривицкий был найден горничной с разрывной пулей 38-го калибра, которая прошила череп и засела в стене его номера в вашингтонском отеле «Бельвю». Рядом с трупом лежал пистолет. Записки, оставленные Кривицким около постели в комнате № 532, позволили заключить в результате полицейского расследования, что его смерть была результатом самоубийства, совершенного в состоянии тяжелейшей депрессии.
