Мария Петровых - Избранное

Грущу ль, увидав этот город дивный
без вас, дорогие друзья?
Высплюсь — и путь позабуду длинный,
и вновь буду весел я.

Грущу ли, тебя, отец, вспоминая
и мать? Или я, чудак,
грущу, а по ком, хоть убей, не знаю.
Взгрустнулось мне просто так.

Будь я король,
Я в замке б жил, высоком столь,

Что видно с башни
Болото, и леса, и пашни.

Как далеки
Блуждающие огоньки

Среди болота!
Им ночью ни числа, ни счета,

Их беглый свет
Собьет с пути, закружит след,

И ты напрасно
Искала б замок мой прекрасный.

Что мне свершить?
Хочу болото осушить.

Но жалко все же,
Что огоньки исчезнут тоже…

Окна черною бумагой плотно загорожены,
фонари синеют блекло в темноте встревоженной,
вьется нетопырь над светом улицы заброшенной.

Фонари синеют блекло у пустых вокзалов,
озаряя лишь прохожих — редких, запоздалых;
в кабачках — чуть слышный говор, а не звон бокалов.

Мчатся крытые повозки, кони мчатся, взмылены,
чуть блестят во тьме колеса лампочками пыльными,
воют псы — их ночь пугает, будто голос филина.

Тихо так, что город слышит шум водопроводный,
звон ключей и скрип ступеней… В этой тьме холодной
братья все, кто не страшится пасть за край свободный.

В черных окнах, голубея, брезжит свет убавленный,
и тесней друг к другу жмутся те, что здесь оставлены —
ночь им видится зловещей, грозной, окровавленной,

эта ночь, в которой звезды вновь полны сиянья,
будто только что возникло божье мирозданье…
У сентябрьской этой ночи вдруг зашлось дыханье.

За хозяевами в город горькой ночью темною
прибежали из селений эти псы бездомные
и пугают завываньем площади огромные.

Господи, за что ты проклял этот Назарет!..
В час, когда подготовляют сестры лазарет,
нашу жизнь решают карты — двойка иль валет.

Но игра к концу подходит, все пропало, значит;
смертный приговор безвинным не переиначат,
ветер смёл, развеял карты, воет ветер, плачет.

Смолк веселый гул турниров, край осиротел,
правый гнев не стал помехой для неправых дел.
Скоро Фландрия оплачет горький свой удел.

В скрипе ржавых перьев ветер гаснет неприметно.
Братья, нашей древней чести вновь позор всесветный!
Тщетно вы стремились в битву, тщетно, тщетно, тщетно!

Каркнул ворон вновь, напомнив злые времена,
Трижды муж заплакал, трижды обмерла жена…
Тот, кто предал нас — будь проклят, в нем душа черна.

Но не ждите, чтоб изменник в петле под платаном
закачался бы… Злодейство счел он невозбранным —
не рыдал над вашей кровью, над своим обманом.

Залпами аплодисментов, слышных вдалеке,
награжденный за измену, он на лошаке
проезжал, и зонт из лавров не дрожал в руке.

Тем мартовским утром твой лик по чьему-то приказу
растоптан был варваром, — лик твой, столь сладостный
   глазу,
прекрасная родина, кем-то забытая сразу.

Закрытые наглухо, тащатся танки по глине,
по нашей земле, по оставленной всеми святыне;
молчат города и деревни, немые отныне.

В стобашенном городе, где затаилось страданье,
дрозды в воронье превращаются в знак поруганья
и черт погребальною мессой гремит на органе.

На рынках возникли палатки, и люд страшнолицый
с ухмылкой палаческой — чудится злой небылицей
в стране дорогой, на ничьей, опустевшей землице.

В домах надвигались щеколды, замки скрежетали,
в домах, где сжигается все, что любили, что знали,
в счастливых домах, что сегодня мертвецкими стали.

В иных помещеньях иные замкнулись затворы
за теми, кого, как бандитов, схватили дозоры.
Конец беспечалью, угасли надежды и споры.

На годы быть солнцу за сумрачными облаками!
Вот выползли тени и к сточной направились яме,
пугая окрестность шагами, шагами, шагами…

В руке моей — палка кривая,
за поясом пестрым цветы.
В горах королем пребываю,
гоняя овечьи гурты.

Ведомый лишь разумом здравым,
брожу по вершинам один,
чужим не потворствуя нравам,
лишь сам я себе господин.

Я здесь никому не помеха,
и мне не помеха никто,
смеюсь, если хочется смеха.
Один, но свободен зато!

Не хмурился здесь я ни разу,
я радуюсь горным ветрам,
пою, веселюсь до отказу,
и эхо летит по горам.

Другие, по свету кочуя,
пусть ищут богатство и власть,
здесь счастье мое, здесь хочу я
покоем насытиться всласть.

С отарой путем моим длинным
шагаю и песню пою,
вверяя горам и долинам
счастливую душу мою.

Мой посох отдать пожалею
за скипетр, и клясться готов —
мне царской короны милее
венок мой из диких цветов.

Из кельи юноша-монах
глядит на белый свет, —
глядит с тоской, глядит в слезах,
поблек во цвете лет.

А за стеной старик бредет
и думает о тех,
кто счастлив без мирских забот
и без мирских утех.

«Не ошибись, старик, смотри,
здесь не всегда покой,
не оградят монастыри
от суеты мирской.

Что делать, если в сердце — ширь,
а в келье низок свод…
Брат запирает монастырь,
но сердце кто запрет?

Пока широко дышит грудь
и в радость белый свет,
пока мечты торопят в путь —
покоя, счастья нет.

Я смолоду вошел сюда,
дверь за собой закрыв,
для мира умер я тогда,
но для меня он жив.

Не смея наслаждаться им,
его забуду ль я!
С огнем, которым я палим,
угаснет жизнь моя.

Здесь не всегда царил покой
от века и поднесь,
кто не принес его с собой,
не обретет и здесь.

Гляди в пути, как мир широк,
как веселит он взгляд.
И я ушел бы, кабы мог,
да стены не велят!»