Марио Варгас Льоса - Сон кельта. Документальный роман
И все же из всех разочарований самим горьким было — так глупо, так слепо и безоглядно довериться Эйвинду-Люциферу. Тот сопровождал его в Филадельфию к Джозефу Макгэррити. Был рядом с ним и в Нью-Йорке на митинге, устроенном Джоном Куинном, когда Роджер выступал перед многочисленными членами „Ордена Чертополоха“, и 2 августа в Филадельфии на параде двух тысяч „Ирландских волонтеров“, к которым он обратился с речью, принятой громовыми рукоплесканиями.
Кейсмент с первых минут заметил, что руководители американских ирландцев-националистов относятся к Кристенсену с недоверием. Но он так энергично убеждал их, что норвежец надежностью и умением хранить тайну не уступит ему самому, что те стали допускать Эйвинда на все политические акции с участием Роджера. И согласились, чтобы в качестве его помощника он отправился с ним в Берлин.
Поразительно, что даже странный эпизод в Христиании не навел Роджера на подозрения. Они только что прибыли туда, сделав остановку по пути в германскую столицу, когда Эйвинд, вышедший из отеля прогуляться в одиночестве, был — по его словам — схвачен неизвестными и силой доставлен в британское консульство, по адресу улица Драмменсвейен, 79. Там его допрашивал сам консул — мистер Мансфельдт де Кардоннель Финдли, предложивший хорошо заплатить Эйвинду, если тот расскажет, кто таков его спутник и с какими целями он приехал в Норвегию. Эйвинд клялся Роджеру, что его отпустили лишь после того, как пообещал собрать все интересующие их сведения об этом вовсе ему не известном человеке, которого он лишь сопровождает в качестве гида по Норвегии и ее столице.
Как Роджер мог принять это за чистую монету? Поверить этой фантастической лжи и ни на секунду не заподозрить здесь ловушку! И попасться в нее, как слабоумный ребенок!
Неужели уже тогда Эйвинд Адлер Кристенсен работал на британские спецслужбы? Роджер, уже арестованный и доставленный в Лондон, спрашивал об Эйвинде своих следователей — капитана Реджинальда Холла, начальника управления военно-морской разведки, и Бэзила Томсона, главу следственного отдела Скотленд-Ярда, беседовавших с ним по многу часов вполне дружески и даже сердечно, — но ответы получал противоречивые. Однако иллюзий больше не строил. И теперь отчетливо понимал, что все было чистейшей ложью: никто не похищал Эйвинда посреди улицы, никто не привозил его силой в британское консульство пред светлые очи дипломата с таким пышным именем. Следователи, чтобы сломить Роджера — оба, как он мог убедиться, были тонкими психологами, — ознакомила его с докладом этого самого Мансфельдта де Кардоннеля Финдли, который доносил своему начальству в министерстве, что Эйвинд Адлер Кристенсен сам, по доброй воле, явился в консульство и потребовал личной встречи с консулом. И, добившись ее, сообщил, что сопровождает видного ирландского националиста, направляющегося в Германию с подложными документами на имя Джеймса Ленди. За эти сведения норвежец потребовал денег, и консул выплатил ему двадцать пять крон. Эйвинд предложил и впредь передавать информацию об этом таинственном персонаже, если и когда британское правительство согласится, не скупясь, вознаграждать его услуги.
А с другой стороны и Реджинальд Холл, и Бэзил Томсон дали понять Роджеру: все, что он делал в Германии, — и переговоры с высокопоставленными чиновниками, генералами и министрами, происходившие в Министерстве иностранных дел на Вильгельмштрассе, и встречи с ирландскими военнопленными в Лимбургском лагере — все, все решительно отмечалось британской разведкой. И Эйвинд, делая вид, что они с Роджером — единомышленники и вместе готовят ловушку для консула, продолжал сообщать англичанам обо всем, что делал, говорил, писал Кейсмент, с кем виделся, кого посещал и кого принимал у себя за то время, что был в Германии. „Я просто идиот и заслуживаю такой судьбы“, — в бессчетный раз повторил он себе.
В эту минуту дверь камеры открылась. Принесли обед. Неужели полдень? Погруженный в воспоминания, Роджер и не заметил, как прошло утро. Ах, как славно было бы, если бы и каждый день бывало такое. Он проглотил лишь несколько ложек безвкусной похлебки, поковырял тушеную капусту с кусочками рыбы. Когда появился надзиратель, чтобы забрать миски, Роджер попросил разрешения вынести бак, служивший ему урыльником. Раз в день ему позволялось опорожнить его и вымыть. Вернувшись в камеру, он повалился на лежак. Веселое, красивое, по-детски плутоватое лицо Эйвинда-Люцифера возникло в памяти, а с ним вместе пришли тоска и нестерпимая горечь. Услышал, как тот шепчет ему на ухо: „Я люблю тебя“. Почувствовал силу его объятий. И застонал.
Он много странствовал по свету и много повидал на своем веку, он узнал самых разнообразных людей, он расследовал жесточайшие преступления против первобытных народов и племен на двух континентах. И неужели же до сих пор не может отойти от ошеломления, порожденного таким бессовестным, таким подлым двуличием этого скандинавского Люцифера? Тот лгал ему, тот постоянно обманывал его, когда, прикидываясь ласковым, услужливым, веселым, сопровождал его, как верный пес, заботился о нем, интересовался его здоровьем, вызывал к нему врача и ставил градусник. Но при этом тянул из него деньги — сколько мог. И говорил, что собирается в Норвегию проведать мать и сестру, и под этим предлогом бежал в консульство докладывать о политической, военной, заговорщицкой деятельности своего начальника и любовника. И там тоже получал за свои доносы деньги. А Роджер еще полагал, что держит в руке все нити этой интриги! И объяснял Эйвинду, что если британцы в самом деле задумали устранить его — консул, если верить норвежцу, упомянул об этом вскользь, но с полной определенностью, — то надо подыгрывать им, пока не появятся непреложные доказательства их преступных планов. Неужели и это Эйвинд выложил консулу за сколько-то крон или фунтов стерлингов? И потому-то задуманный Роджером сокрушительный удар по британскому правительству — публичное обвинение в покушении на убийство политических противников с вопиющим нарушением суверенности третьих стран — не вызвал ни малейшего резонанса. И копии открытого письма сэру Эдварду Грею, отправленные во все посольства, аккредитованные в Берлине, не удостоились даже расписки в получении.
Но самое скверное — при этой мысли у Роджера опять начались спазмы — случилось потом, по окончании долгих допросов в Скотленд-Ярде, когда ему уже показалось, что Эйвинда больше не будут упоминать в диалогах со следователями. Это был последний удар. Имя Роджера Кейсмента — британского дипломата, возвеличенного и награжденного британской короной, а ныне представшего перед судом по обвинению в государственной измене, — не сходило со страниц газет в Европе и в остальном мире, и перипетии процесса обсуждались повсеместно. И в это самое время в британское консульство в Филадельфии явился Эйвинд Адлер Кристенсен и предложил: он отправится в Лондон и даст показания против Кейсмента при том, опять же, условии, что британское правительство возьмет на себя все дорожные расходы и, кроме того, „выплатит ему некую взаимоприемлемую сумму“. Роджер ни минуты не сомневался, что Реджинальд Холл и Бэзил Томсон показали ему подлинный отчет консула. По счастью, он не увидел розовощекого лица скандинавского Люцифера на той скамье в Олд-Бейли, где четыре дня процесса сидели в ожидании своей очереди свидетели. А если бы увидел, не сумел бы, наверно, совладать со своей яростью и желанием свернуть ему шею.
Так что же, это он, первородный грех, его лик, его ум, его змеиный выверт? В одном из разговоров с Эдмундом Морелем, когда они спрашивали друг друга, как стало возможно, что люди, воспитанные в христианской доктрине, люди просвещенные и цивилизованные, оказались способны на те ужасающие преступления, которых оба во множестве навидались в Конго, Роджер сказал: „Когда истощаются объяснения исторические, социологические, психологические, корень зла следует искать еще в некоем обширном, покрытом мраком пространстве, Бульдог“. А тот ответил: „Есть только один способ постичь его, Тигр: перестать умствовать и обратиться к религии, ибо то, о чем я толкую, называется „первородный грех“. — „Твое объяснение, Тигр, ничего не объясняет“. Они долго еще спорили в тот день, но так и не пришли ни к какому выводу. Морель утверждал: „Если причина зла коренится в первородном грехе, то, значит, задача решения не имеет. Если мы, люди, сотворены для греха и носим его в своей душе, то зачем тогда бороться и искать лекарство от неисцелимого недуга?“
Не следовало впадать в уныние, Бульдог был прав. Род людской состоит не из одних Эйвиндов Кристенсенов. Есть и другие — благородные, великодушные, добросердечные идеалисты вроде капитана Монтейта да и самого Мореля. От этой мысли Роджеру вновь стало грустно. Эдмунд не подписал ни единого ходатайства в его защиту. Без сомнения, он осуждал старого (и теперь уже бывшего) друга, пошедшего на сговор с Германией. Даже если бы Роджера судили за то, что он выступает против войны и разворачивает пацифистскую кампанию, и тогда Морель не простил бы ему кайзера Вильгельма. Он и тогда бы, вероятней всего, счел его изменником. Как счел Джозеф Конрад.
