Иэн Бурума - Убийство в Амстердаме
Кактус стал своего рода фирменным знаком ван Гога. Заканчивая свои телевизионные ток-шоу, он всегда целовал кактус, предлагая гостям сделать то же самое. Один из его гостей, Роман Полански, отказался. Ван Гог, боготворивший Полански, сказал, что любит целовать кактусы. Полански ответил, что у каждого должен быть свой конек.
Возведение памятников своей храбрости и своим страданиям в годы Второй мировой войны получило такое распространение в Голландии в конце 40-x – начале 50-х годов, что люди заговорили о «дожде памятников». Самый большой и известный из них, своего рода рифленый каменный фаллос с барельефами, изображающими страдания порабощенного голландского народа, – Национальный монумент на площади Дам, напротив королевского дворца в Амстердаме.
Каждый год королева возлагает к нему венок в память о Второй мировой войне – не о холокосте, которому в 1950-е годы не придавали большого значения, а о страданиях голландского народа в годы немецкой оккупации. Это место, где нация особенно остро чувствует жалость к себе. (Там же молодежь всего мира собиралась в 1960-е и 1970-е годы, чтобы бренчать на гитарах, заниматься любовью в спальных мешках и курить травку.)
Один из читателей «Хет Пароол» высказал мнение, что Национальный монумент должен уступить место памятнику в виде кактуса, столь же большому и впечатляющему. В глазах таких людей ван Гог наконец стал тем, кем стремился стать: символом голландского Сопротивления, национальным героем без страха и упрека, борцом за свободу, не посрамившим дядю и дедушку. Идея кактуса победила. Муниципальный совет Ост-Ватерграфсмера принял решение установить каменный кактус в парке, где был арестован Мохаммед Буйери, недалеко от того места, где он убил ван Гога.
Однако на памятнике споры не закончились. Не менее бурную дискуссию вызвала первая годовщина убийства, которую планировали отметить на улице Линнея. Должны были выступить мэр Йоб Кохен и премьер-министр Ян Петер Балкененде. Для друзей Тео это было достаточным основанием, чтобы не присутствовать. «Нас не пригласили», – высокомерно заявил Теодор Холман в своей еженедельной колонке в «Хет Пароол». И вообще, дескать, Кохен «наверняка считает Тео антисемитом, хотя он таковым не был».
«Проваливай, Йоб Кохен! – писал лучший друг Тео. – Мы знаем, что ты всегда ненавидел Тео…»
«Закройте, черт возьми, эти грязные мечети, где действительно проповедуют антисемитизм и хотят убить таких, как вы и я. Вышвырните из страны этих проклятых фундаменталистов! А еще лучше – зашейте этих убийц в мешки и бросьте их в море. Вот как надо помянуть Тео!»[44]
Выражения, как обычно у Холмана, крайне резкие, а эмоции чрезвычайно неприятные. Все же его стоило процитировать, потому что его тон не уникален. Не решаюсь сказать, что данное конкретное проявление оскорбленной добродетели носит национальный характер, но высказывания Холмана в респектабельной амстердамской ежедневной газете представляют собой вполне обычное явление для современной Голландии: оскорбления, представляемые как проявление искренности, выражение гнева как признак исключительной честности. Безусловно, Тео ван Гог сам многое сделал для того, чтобы задать этот тон.
Поминальная церемония на улице Линнея прошла спокойно и достойно: цветы, плюшевый мишка, послания с выражением горя и большой бледно-зеленый кактус, торчавший из велосипедной дорожки, как волосатый огурец. Диссонанс вносил лишь плакат в руках какой-то женщины, гласивший: «Балкененде, вы опоздали на год». Но когда премьер-министр подошел и тихо поговорил с ней, она подняла большой палец и похвалила его за то, что он такой молодец. Ее просто расстроило, объяснила она, что он посетил марокканские школы, разгромленные после убийства Тео. Зачем, спросила она его, нужно было уделять так много внимания «этим марокканцам»? В конце концов, сказала женщина со слезами на глазах, он «голландский премьер-министр».
Толпа была сравнительно небольшой, максимум несколько сотен человек. Последователи Пима Фортейна надели футболки, на которых ван Гог и их собственный герой были изображены по-братски рядом, как борцы за свободу. Балкененде говорил о важности господства права. Убийство, сказал он, это вызов «всему, чем мы дорожим в Нидерландах». Кохен тоже обращался к разуму: «Мы должны быть вольны верить, во что хотим, говорить то, что думаем, и идти туда, куда желаем, без страха».
Толпа стала расходиться. День был будний. Из сановников задержался только член городского совета Амстердама Ахмед Абуталеб. С легким марокканским акцентом он объяснил репортерам, что пришел сюда, чтобы поддержать Конституцию, по которой убийство ван Гога нанесло жестокий удар. Кто-то из сторонников Фортейна зажег свечи. Порыв ветра подхватил огонь, и колючий кактус быстро превратился в груду пепла.
Еще одна церемония состоялась в тот день в амстердамской гостинице «Арена». На этот раз члены семьи и друзья Тео присутствовали, хотя Йоб Кохен снова говорил о свободе, терпимости и о том, что жить нужно без страха.
Отец Тео, Иохан, поблагодарил людей за поддержку, а последовавшие за этим выступления выражали главным образом доброжелательность и либеральные чувства. Какой-то журналист сетовал: «Блестящий полемист Тео ван Гог нашел бы весьма прискорбным, что большинство присутствующих – хорошо образованные и благоразумные люди». Только Холман не разочаровал. «Вы действительно считаете, что Тео был бы рад всему этому? – взревел он. – Да его бы стошнило на месте! Разве я могу сказать, что читал Коран и считаю его отвратительной книгой? Только рискуя жизнью».
Борьба за память Тео ван Гога была недостойной, но вполне типичной для страны с давней традицией религиозных раздоров. Память, особенно память о мертвых, – это не споры, а сопереживание, часто приобретающее религиозную или квазирелигиозную форму. Нидерланды, как и остальная Западная Европа, за последние десятилетия стали в значительной степени светским обществом, но традиции веры живучи. Проповеди до сих пор воспринимаются голландцами как нечто естественное, как и проявление «праведных» эмоций – например, все того же «безудержного гнева». Спустя год после убийства Тео эмоции подняли жертву над реальными событиями до почти мифического статуса мученика за чистую и абсолютную правду.
Всегда легче, особенно в некогда глубоко религиозной стране, устанавливать памятники и читать проповеди, чем смотреть ангелу истории прямо в лицо. В воспоминаниях людей о Тео ван Гоге преобладали чувства, а не разум. Вспышки неуместной религиозности – характерная особенность светской эпохи, часто наблюдаемая на похоронах знаменитостей: принцессы Дианы, Папы Римского Иоанна Павла II, Пима Фортейна, Тео ван Гога. Слезливые прощания с людьми, с которыми мы никогда не были знакомы, сменили традиционные формы организованной веры, такие как исповедь или литургия, снимавшие наши личные беспокойства и огорчения. Коллективная сентиментальность – самый легкий подход к щекотливым вопросам, с которыми мы предпочитаем не сталкиваться напрямую. Это подтверждают многие болезненные воспоминания, в том числе относящиеся к темному прошлому, до сих пор преследующему голландцев, возможно, даже в большей степени, чем других европейцев. Если Клио – муза истории, то Анна Франк – призрак, маячащий над коллективной памятью о нацистской оккупации.
2
Амстердамская квартира, в которой Анна Франк начала вести дневник, прежде чем ее семья перебралась в убежище, скрываясь от нацистов, была восстановлена в стиле 1930-х. годов и стала приютом для преследуемых писателей… Используя фотографии из семейного архива и письмо Анны Франк, в котором она описывала квартиру, группа экспертов потратила несколько месяцев на то, чтобы убрать современное бытовое оборудование и сделать квартиру такой, какой она была, когда ее покинула семья. Столяр восстановил письменный стол, за которым тринадцатилетняя девочка делала первые записи в июне 1942 года, во время немецкой оккупации Нидерландов, за несколько недель до того, как вместе сродными спряталась в пристройке склада на берегу канала… Первым жителем квартиры в Мерведеплейн в южной части Амстердама стал алжирский писатель и поэт тридцатидвухлетний Эль-Махди Ашершур, работающий над новым романом.
Рейтер, 28 октября 2005 годаМеня поразило это сообщение не потому, что я был против предоставления преследуемому писателю убежища в Амстердаме. Предложить алжирскому или любому другому писателю квартиру, в которой он мог бы свободно работать, ничего не опасаясь, – хорошее и благородное дело. Но тщательная реконструкция старой квартиры семьи Анны Франк, чтобы писатель мог жить там, чувствуя ее незримое присутствие, представляется чем-то болезненно сентиментальным, как будто прошлое можно прожить заново, воссоздав обстановку, как будто это может чему-нибудь научить, кроме кое-каких тонкостей в оформлении интерьера гостиной. Иногда лучше не ворошить былое.
