Ольга Кучкина - Мальчики + девочки =
Куда вы, с изумлением остановила его любезная хозяйка, сперва подумав, что он уступает новой гостье место.
Он произнес негромко: с этой папарацци я не то что за одним столом, я на одной поляне срать не сяду.
И удалился в кромешной тишине.
РОЛЬ
Ксюха!
Ма? Чего так поздно звонишь?
Да чегой-то беспокоюсь, опять простудился.
Он часто простужается.
Часто, да. Счас сильно.
Врача вызывала?
Приходила. Новых лекарств понавыписывала.
Каких?
Постой, счас рецепт тебе прочту.
Не надо, не читай. Я так и так в названиях лекарств не разбираюсь.
Могла б уж выучить.
Я роли учу.
Роли, они, конечно, важнее.
Да, мать, важнее. С Пашкой я ничего не могу поделать! Ничего, понимаешь? Я могла бы только его убить! Или отказаться в роддоме! Если бы знать...
Ты лучше у себя на сцене убивай, Аксинья… убить… Ты что?! Что ты говоришь, подумай! Да разве можно от такого золотого парня отказаться? Он добрый, всех любит, мыша не обидит. Вы там, в Москве, совсем с ума посходили.
А вы в Костроме нет?
Мы в Костроме не претендуем. Это у вас претензии, как сказать, как поступить, как в мозги народу втюхать… Погоди, увидишь, чем обернется...
Она учила роль, и у нее ничего не получалось. Она запоминала слова роли и не могла запомнить. Память ли под завязку набита или что, но эта битком набитая сволочь крутила ею, как хотела, хотела – впускала, чего хотела, хотела – ни грана не пропускала.
Она упала в проем сцены на репетиции, и что-то случилось с ее спиной. Она не сразу заметила. Было больно, очень больно, сделала усилие, надо было держать фасон, актеры перед актерами всегда держат фасон, выбралась из ямы, партнер помог выбраться, горячими руками умело и осторожно притянул к себе, постонала в его объятьях, покряхтела, посмеялась над собой, актеры посмеялись вместе с ней, стали продолжать, и она вместе со всеми, режиссер после репетиции подошел, сказал: ну ты сильна, мать, я, как увидел, думал, все, кранты. Поцеловал, она в ответ поцеловала его и своей легкой, танцующей походкой, кривясь от боли, удалилась со сцены. Не навсегда. До завтра. Назавтра болело еще сильнее, вызвали врача, сделали обезболивающий укол, но все равно репетицию пришлось пропустить. Через три дня она как солдат снова была в строю. Оказалось, сгоряча. Спустя короткий срок стали неметь руки, слабеть шея, голова на шее как будто не держалась, врачи сказали: нужна операция на позвоночнике, без операции не обойтись. Она пришла в ужас: в кои веки главная роль, какая операция! Но однажды на репетиции, когда по ходу дела они с ним бранятся, и она, как будто не всерьез, берет со стола кухонный нож, она никак не могла его взять, а когда взяла, нож выпал у нее из рук и вонзился в дощатый пол сцены в двух миллиметрах от стопы. Она испугалась, растерялась, а режиссер закричал: браво, отлично, так и оставим!
В больницу ей приносили цветы, записки, прибегали товарки, торговали лицом, делали большие глаза, известность приносила дивиденды, доктора млели и ставили дополнительные капельницы со страшной силой.
Ее положили в последние дни зимы, цепляясь за остатки сезона, мела метель, в окна машины, в которой ехала, будто кто бросался сыпучими снежками, залепляя стекла, а когда вышла, начиналась осень, город переодевался для нового сезона, и оттого, что стояли ясные солнечные дни, выглядел ярко и празднично, а весну с летом она пропустила, и было такое ощущение, что, пока отсутствовала, все как-то таинственно сплотились для новой яркой и праздничной жизни, а ее в свое сплоченное таинственное братство не пускают, они все вместе сами по себе, а она одна сама по себе.
В театре открылся сезон, и первое, что она сделала, отправилась смотреть спектакль, где ее заменила другая актриса. Сперва она надеялась, что операция пройдет быстро, партнеры обязательно ее дождутся и она выйдет на сцену в роли, которая ее увлекла и которая могла стать реваншем за последние два года, минувшие практически без ролей. Когда выяснилось, что, кроме операции, предстоит еще долгий послеоперационный период, надежды увяли. Театр – что поделать. Пьесы должны репетироваться, спектакли – играться, публика – получать удовольствие за свои кровные. Она не роптала. Сама выбрала судьбу.
Когда заменившая ее актриса все хватала и хватала длинными пальцами нож и не могла схватить, а потом, схватив, выронила из рук, и он вонзился в пол сцены, она тихо встала со своего бокового места в восьмом ряду и, никого не беспокоя, стараясь держать спину прямо, прежней танцующей походкой вышла из зала. В фойе навстречу поднялась из кресла старая капельдинерша, гордость и талисман театра, старше этой величавой старухи из работников никого не осталось. Ксюшенька, ну как ты, детка, спросила она густым мужским басом. Спасибо, Анна Николавна, спасибо, милая, все хорошо , отвечала она. Ну и хорошо, что хорошо, пробасила капельдинерша, ты заслужила, чтобы у тебя было хорошо, детка. Она всех называла детками. Откуда ей знать, заслужила или нет, промелькнуло в голове Ксении. Впрочем, она знала, что театр как рынок: кто чем торгует, что выставляет напоказ, а что прячет, ведет себя по-честному или жульничает, – все про всех участникам рынка известно, а в то же время каждому кажется, что свои концы он упрятал в воду надежно.
У Ксении было два мужа по очереди и несколько любовников, тоже по очереди. Второй муж театральный, первый нет, обыкновенный, и даже хуже того, один любовник из научной среды, известный в этой среде и за пределами, остальные – неизвестные. Все ее бросали. Она была хороша собой, она была умна, она была горда, она была хорошая актриса, она отдавалась чувству, погружаясь в любовь со всеми потрохами, а когда любовь проходила, оставляли они ее, а не она их. Она увлекалась мгновенно, а дальше начинались ее завышенные требования. Отношения с посторонними – пожалуйста, все, что угодно, полная свобода. С близкими – вынь да положь. Она знала это за собой, а зная, жалела мужчин, что обречены жить с ней такой. Требовала, жалея, и жалела, требуя, – тот еще коктейль Молотова. В один прекрасный день, когда обоим, и ей, и возлюбленному, становилось невмоготу, она спохватывалась и, не в силах допустить, что сделает ему больно, принималась рыдать, уговаривать его не рвать, хотя до того сама же искусно подталкивала к разрыву. Кончалось его уходом и ее неземными страданиями. Сюжет повторялся с механической последовательностью. При всем своем уме она не могла справиться с собственной природой.
От первого мужа она родила сына. Она и в чувство к ребенку погрузилась с обычной страстью, и к нему, едва стал оформляться в сознательное существо, приступила с привычными требованиями, и сердилась, что решительно до них недотягивает, а когда выяснилось, что сын нездоров и что она требует от нездорового, поняла, что превысила пределы. Сломать ее на самом деле было невозможно. По знаку друидов она была рябина, про которую говорят: гнется, да не ломается. Она отвезла мальчика матери, сказав: ближе тебя и ближе него у меня никого нет, будет правильно, если два близких человека будут вместе, а у меня карьера в полном разгаре, ты же хочешь, чтобы твоя дочь была знаменитой актрисой, вот и помоги. – Ой, Ксюха, сказала мать, до чего же ты прямая, как палка, я и сама хотела предложить, куда тебе эта двоякость, с театром и с больным дитем, а мне в самый раз.
Ксения всегда так жила: любовь – отдельно, театр – отдельно. Эти вещи она не смешивала, умела не смешивать, иначе, понимала, погибель.
Она уехала, зарыв свою мать и свое дитя в себя поглубже и стараясь оттуда не доставать.
Ма! Я делюсь с тобой самым-самым, потому что мне не с кем поделиться, ты мне одна и друг, и все.
Да уж. Пашкой поделилась. Мы ценим, ты не думай.
Ма! Что ты со мной делаешь!..
Твой-то с тобой живет или к той ушел?
Ушел. Только не к той, а к другой.
Отца Пашиного видали на той неделе, вроде освободился…
Ей дали новую роль в новой пьесе, которую театр взял специально для нее, все-таки она была прима, и не столь давно, да пожалуй, что и оставалась ею, хотя с течением дней все более виртуально, нежели реально, но репетиции уже начались, а у нее, в страшном сне не приснится, не вытанцовывалось с текстом. Она не могла выговорить вслух слова роли. Аксинья, что с тобой, спрашивал режиссер, ты же за столом читала, и все было нормально. – Я незнаю, отвечала она в растерянности, сама не понимаю. – Ну учи дома, как все учат, выучишь – тогда будем работать, а покамест давайте пройдем другие куски. И режиссер с недовольным видом отворачивался от нее, обращался к другим актерам, а ее уже не замечал, и она, уставившись в тетрадку с ролью, еще больше каменела и не могла не то что текст проговорить – с места сдвинуться.
