Корней Чуковский - Сказки. От двух до пяти. Живой как жизнь
— Нет! — отвечали ему. — Этого никогда не бывает.
— Нет, вырос! вырос! вырос! — упрямо настаивал мальчик.
— Да нет же, у одних только ящериц хвосты отрастают опять, а у волков никогда.
Горе Алика не имело пределов. Он так разбушевался, что его долго не могли успокоить. Он рыдал навзрыд и сквозь слезы выкрикивал:
— Вырос! вырос! вырос!
Глупый мышонок в маршаковской «Песне о глупом мышонке» позвал к себе в няньки кошку, и та растерзала его. Четырехлетняя Галя Григорьева вначале и слушать не хотела об этой катастрофической смерти, но после долгого раздумья сказала:
— Наверное, мышка-мать рада, что кошка съела ее мышонка.
— Почему же?
— Да он все пищал, плакал, не давал ей спать… А теперь ей никто не мешает: спи сколько хочешь. Не надо вставать и баюкать его. Правда? Ведь ей стало лучше? Да?
Так своими собственными средствами, без посторонней помощи, дети на каждом шагу создают для себя иллюзию счастья и зорко следят, чтобы она не терпела ущерба.
В последнее время я получил великое множество писем, подтверждающих эти мои наблюдения целыми десятками примеров. Нина Соковнина (Москва) пишет мне о мальчике Саше (2 года 8 месяцев):
«Не любит плохих концовок в сказках и исправляет их. Дед укладывает его спать и поет:
Ай-дуду! ай-дуду!
Потерял мужик дугу.
Поискал и не нашел.
Он заплакал и пошел.
— Нет, не так! — возражает Саша.
— А как же?
— Запряг лошадь и пошел».
Другой малыш, Коля Черноус, трех с половиною лет, совсем избавил эту песню от горестных строк и создал такой вариант:
Ай-дуду! ай-дуду!
Потерял мужик дугу.
Поискал и нашел,
Засмеялся и пошел.
Тот же Саша слушал по радио «Колобок» и очень радовался его спасению от волка и медведя. Но потом он услышал слова: «Вот лиса „ам“ — и проглотила». Саша никак не согласился с этим.
— Нет, он убежал! Вот он бежит, бежит, бежит — слышишь, бабушка?
Тут по радио зазвучала веселая музыка.
— Ну вот, я говорил, что убежал! Вот он прибежал домой: дед и баба и Колобок схватились за руки — пляшут!
И сам приплясывает и в ладоши хлопает, так что бабушке пришлось согласиться, что Колобок прибежал домой.
И снова о Колобке.
«Лет двух от роду, — сообщает Е.Тагер, — я, по словам моей матери, очень любила сказку о Колобке. Но слушала спокойно только до тех пор, покуда Колобку удавалось ускользать от опасных зверей. Когда же доходило дело до лисы, которая его „ам — и съела…“, я поднимала страшный крик: „Не надо, не надо!“ — и пускалась в слезы. Одно спасение от рева было продолжать сказку, заставляя ловкого героя последовательно встречаться со львом, слоном, верблюдом и т. д., причем все эти встречи должны были непременно кончаться торжеством Колобка.
— Весь зоологический сад, бывало, переберу, пока ты уснешь! жаловалась впоследствии мать».
И вот что сообщает мне из города Кропоткина Л.А.Потапова о своей внучке Леночке:
«Ей было три года, я спела ей песенку про кукушку, которая потеряла детей. При словах:
Потеряла детей,
Скучно, бедненькой, ей,
раздались громкие рыдания Леночки, и когда я через несколько дней попыталась ей спеть ту же песенку, она с ужасом зажала мне рот:
— Не надо! Не надо!
То же самое случилось, когда я рассказывала ей сказку „Теремок“, которая кончается тем, что медведь раздавил всех зверей.
В дальнейшем я уже все сказки заканчивала хорошим исходом».
О таком же случае сообщает и писатель Л.Пантелеев. Когда его дочери Машеньке было без малого полтора года, он попытался прочитать ей известный стишок (переведенный с английского):
Дженни туфлю потеряла,
Долго плакала-искала,
Мельник туфельку нашел
И на мельнице смолол.
Машенька так сильно «переживала» первые три строки этого стихотворения («Бедная девочка, ножка босая, голенькая»), что отец не решился прочитать последнюю строку — о жестокости мельника.
«И вот, — пишет он в своем дневнике, — вместо „мельницы“ я бормочу нечто благополучное — что-то вроде:
Мельник туфельку нашел,
Положил ее на стол».
Эта жажда радостного исхода всех человеческих дел и поступков проявляется у ребенка с особенной силон именно во время слушания сказок.
Если ребенку читают ту сказку, где выступает добрый, неустрашимый, благородный герой, который сражается со злыми врагами, ребенок непременно отождествляет с этим героем себя.
Всей душой сопереживая с ним каждую ситуацию сказки, он чувствует себя борцом за правду и страстно жаждет, чтобы борьба, которую ведет благородный герой, завершилась победой над коварством и злобой. Здесь великое гуманизирующее значение сказки: всякую, даже временную неудачу героя ребенок всегда переживает как свою, и таким образом сказка приучает его принимать к сердцу чужие печали и радости.
VI. ДЕТИ О СМЕРТИ
Восьмилетний октябренок сказал:
— Аня, я десять раз смотрел «Чапаева», и все он утопает. Может быть, пойти с папой?
Ему хочется думать, что гибель Чапаева — киноошибка и что эту грустную киноошибку он может исправить, добившись, чтобы Чапаев остался в живых. В понимании ребенка счастье — это норма бытия, и оттого трагический конец фильма о любимом герое показался ему противоестественным.
Тем персонажам, которые милы ребенку, все на свете должно удаваться, и никоим образом нельзя допускать, чтобы они умирали, так как, повторяю, с ними он чаще всего отождествляет себя.
Замечательны в этом отношении поправки, которые в разное время внесли два трехлетних мальчугуна в рассказанную им «Красную Шапочку».
Один из них, Андрейка, тотчас же нарисовал иллюстрацию к сказке в виде какой-то бесформенной глыбы и объяснил окружающим:
— Это камень, за ним спряталась бабушка. Волк не нашел ее и не съел.
Второй мальчуган, Никита (по-домашнему — Китя), обеспечил себе такую же уверенность в полном благополучии мира, выбросив из сказки все то, что казалось ему грустным и пугающим. Правда, сказка вышла чересчур уж короткая, но зато вполне утешительная. Китя рассказал ее так:
— Жила-была девочка-шапочка и пошла и открыла дверь. Все. Я больше не знаю!
— А волк?
— А волка не надо. Я его боюсь.
«Волка не надо!» Спрашивается: может ли такой оптимист, не приемлющий ни малейших упоминаний о страхах и горестях жизни, ввести в свое сознание трагическую мысль о смерти — чьей бы то ни было, но говоря уже о собственной?
Если вы вздумаете рассказать ребенку всю правду о смерти, он, из вечного детского стремления к счастью, немедленно примет все меры, чтобы заменить эту правду соответственным мифом.
Вася Катанян, четырех лет, недоверчиво спросил свою мать:
— Мама, все люди умирают?
— Да.
— А мы?
— Мы тоже умрем.
— Это неправда. Скажи, что ты шутишь.
Он плакал так энергично и жалостно, что мать, испугавшись, стала уверять его, что она пошутила.
Он успокоился сразу:
— Конечно, пошутила. Я же знал. Сначала мы будем старенькие, а потом опять станем молоденькими.
Таким образом, он почти насильно вернул себе необходимый ему оптимизм.
А.Шаров в своей интересной статье «Языки окружающего мира» приводит следующий рассказ педагога о трехлетнем Коле:
— Когда мы первый раз выезжали на дачу и воспитательница повела малышовую группу на прогулку, Коля шел позади. Потом вдруг остановился и склонился к траве. Воспитательница подошла и поторопила: «Идем, идем!» Он показал на мертвую синичку и спросил.
— Почему она не летит?
— Птица дохлая, — сказала воспитательница и прикрикнула: — Да иди же ты!
Всю прогулку мальчик был молчалив, задумчив. Утром проснулся раньше всех. Босиком побежал к опушке леса. Синички там не оказалось. Он бегом вернулся и, дождавшись воспитательницы, задыхающимся, немыслимо счастливым голосом воскликнул:
— Тетя Маша! Все-таки она улетела!..
Мальчик так и не принял смерти. Так и утвердил вечность жизни.[67]
Вспоминается Егорушка из чеховской «Степи»:
«Вообразил он мертвыми мамашу, о. Христофора, графиню Драницкую, Соломона. Но, как он ни старался вообразить себя самого в темной могиле, вдали от дома, брошенным, беспомощным и мертвым, это не удавалось ему: лично для себя он не допускал возможности умереть и чувствовал, что никогда не умрет…» (гл. VI).
Оптимизм нужен ребенку, как воздух. Казалось бы, мысли о смерти должны нанести этому оптимизму сильнейший удар. Но, как мы только что видели, ребенок чудесно забронирован от подобных скорбей. В его душевном арсенале есть достаточно средств для защиты необходимого ему оптимизма. Едва только, на исходе четвертого года, ребенок убеждается в неотвратимости смерти для всего существующего, он торопится тотчас же уверить себя, что сам он вовеки пребудет бессмертен.
