Виктор Бронштейн - Лабиринты судьбы. Между душой и бизнесом
Это несколько строф из стихотворения Владимира Бенедиктова «Переход», а вот – из произведения Бориса Пастернака «В больнице»:
…Как вдруг из расспросов сиделки,
Покачивавшей головой,
Он понял, что из переделки
Едва ли он выйдет живой.
…«О Господи, как совершенны
Дела Твои, – думал больной, —
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.
Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О Боже, волнения слёзы
Мешают мне видеть Тебя.
Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным Твоим сознавать.
Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук Твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр».
В ясельном возрасте, говорят, я был слаб. Даже свою большеватую для той поры голову долгое время держал неровно. Но уже в садике помню, как соотношение силы и статуса среди сверстников менялось в мою пользу. Соответственно менялась и оценка воспитательницами моего поведения.
Как-то раз отец, привыкший слышать только похвалы в мой адрес, вдруг явился из детского сада разгневанный моим, как выразилась воспитательница, хулиганским поведением. Ох и не любят ни воспитательницы, ни учителя самых активных детей. Тогда я научился хитрить. Нередко в сончас меня, плохо спящего, начали поднимать и заставлять стоять возле своей раскладушки. Мне это надоело, и я придумал трястись, будто на нервной почве. Воспитательницы в панике перестали наказывать: как бы чего не вышло с четырёхлетним ребёнком. На грани такой же нелестной оценки поведения пролетели и все самые незабываемые школьные годы.
Один из родственников года за полтора-два до школы подарил мне маленькие гантели и показал упражнения, которые я делал старательно каждый день. Может быть, благодаря им и природной неугомонности, доставшейся от предков, в первом классе и в уличном окружении друзей-приятелей я оказался практически самым сильным.
И так продолжалось до седьмого класса, пока к нам в класс не свалились на целых два года, как снег на голову, человек восемь второгодников… Вот уж где мне пришлось пройти, пожалуй, самую серьёзную в жизни школу «народной» дипломатии и с ними, и с их дружками – школьными авторитетами.
Они были лихими и ранними,
Напоказ окружающих ранили,
Вундеркинды, но не в математике,
А в питейно-табачной грамматике.
Близнецы по ухарским привычкам,
Различали друг друга по кличкам,
Для семей не хватило им трезвости,
Не в Христе повзрослели, а в мерзости,
Сбившись в стаи, сивухой разящие,
Они первыми заняли… кладбище.
Сила и характер позволяли мне занимать лидерские позиции и в классе, и в пионерских лагерях. Но в минуты одиночества, например во время засыпания, всё равно периодически накатывала на меня вселенская тоска с липкими мыслями о неминуемости смерти.
Как назло, не добавлял спокойствия и наш дачно-садовый загородный участок в семь соток, купленный, когда мне было семь лет, за семьсот рублей при финансовой помощи, как сейчас помню, папиных родителей. Памятно, что они к тому же своими умными руками, умеющие, в отличие от нас, очень многое, сколотили насыпной домик и поставили печь. Но беда в том, что находился участок не только рядом с прекрасным лесом и озером Каштак (ныне, к слову сказать, слитому, наверно, с целью захватить земли), но и в непосредственной близости от главного городского кладбища. Страшно мучительно было слышать в день по нескольку раз звуки печальной похоронной музыки, тем более что спасительное окружение сверстников в том месте было большой редкостью.
Ох и тяжёлое это было бремя для моей души. Спасала только физическая работа. Это и поливка, естественно, вручную, вёдрами из бочек, и корчевание деревьев. Нравилось мне соревноваться с самим собой, считать вёдра. Помню рекорды – пятьдесят… семьдесят… сто вёдер поливки. Это тонна вытасканной воды в 11–13 лет. Ставя садовые рекорды, я знал, что бабушка обязательно не только сама отметит, но и похвалит перед роднёй. А ещё я представлял, как будет гордиться моим достижением любимая мною тогда девочка.
Впервые романтическое, достаточно яркое чувство завладело моей душой в пять лет, причём влюбился я… во сне. Мне приснилась живущая через несколько дворов от нас белокурая, кудрявая, с огромным бантом на голове и большими голубыми глазами соседская девочка, которая, всегда опрятная, проходила с мамой за ручку мимо нас, чумазых и, извиняюсь, сопливых пацанов.
Я любовался издалека этим ангельским творением и даже не мечтал познакомиться. Она казалась мне пришелицей с другой планеты. Лет в восемь я даже выучил стихотворение Константина Ваншенкина «Мальчишка», представляя её и, конечно, себя:
Он был грозою нашего района,
Мальчишка из соседнего двора,
И на него с опаской, но влюблённо
Окрестная смотрела детвора.
Она к нему пристрастие имела,
Поскольку он командовал везде,
А плоский камень так бросал умело,
Что тот, как мячик, прыгал по воде.
В дождливую и ясную погоду
Он шёл к пруду, бесстрашный, как всегда,
И посторонним не было прохода,
Едва он появлялся у пруда…
…Легли на землю солнечные пятна.
Ушёл с девчонкой рядом командир.
И подчинённым было непонятно,
Что это он из детства уходил.
Такая же «обожательная» любовь на расстоянии повторилась и позже – к девочке старше меня на целых два года. Правда, родилось это чувство уже не во сне, а когда волей случая старшие сёстры с подругами целый день провели на нашей «роскошной» даче, участвуя в моих мальчишеских играх.
По-моему, такая заочная любовь и есть настоящая поэзия души, даже если она не выражена словами. А для меня было важно ещё и то, что она остротой чувств приглушала мою «вселенскую муку», надолго захватывая воображение.
Дачный участок не только натурально подкармливал нашу семью и ближайших родственников, но и был немалым финансовым подспорьем. Помню, например, как в наших владениях чёрная смородина на году третьем-четвёртом вся разом подошла к максимально плодоносному возрасту, измеряемому примерно сорока вёдрами проданной бабушками ягоды. Этих денег, о чудо 50-х годов, хватило, чтобы купить первый и единственный за всё детство мебельный гарнитур, да ещё немецкого производства. Так что кладбищенскую музыку приходилось терпеть.
Ещё тогда, в детстве, начал формулироваться постулат на всю жизнь: «Чем тяжелее на душе, тем легче должны быть ноги. Движение и ещё раз движение – главный лекарь». Тем не менее в институте после второго курса я не только бросил серьёзные занятия спортом (боксом в ту пору), но и вообще мало заботился о движении и здоровом образе жизни, с головой погрузившись в напряжённую учёбу, которая, правда, стала и занавесом, отгораживавшим от чёрных мыслей. Этот единственный период малых физических нагрузок и постоянных недосыпаний жестоко отомстил мне после защиты диплома, когда спасительная завеса рухнула.
Глава 4
Дружить без оглядки
Сын «выезжает» на взрослую тропу
Пока шла напряжённая налоговая проверка, вдруг выяснилось, что шестнадцатилетний сын вовсю проявляет свою взрослость – слава Богу, не в пьянстве и куреве, как наше поколение, а в более современной, но не менее опасной сфере: вот уже десять дней, как он с другом Марком рассекает по перегруженным транспортом и безумно аварийным улицам нашего города за рулём угнанной машины. Правда, угнана она не у чужих, а у моей бывшей жены, то есть у его матери, во время её отъезда в тёплые страны. Она нарушила важнейший библейский наказ «не искушай» и со свойственной ей безалаберностью бросила ключи от авто на видном месте. Честно говоря, этот рискованный «аттракцион» сын проделывает не в первый раз. Раньше довозил друзей до остановки внутри загородных посёлков, что, конечно, тоже небезопасно. После этого я поменял код сейфа, и ключи от машин оказались в недосягаемости.
Сказал «машины» во множественном числе, и нахлынули воспоминания.
Ведь, казалось бы, совсем недавно, перед уходом матери на пенсию с должности главного врача поликлиники, выделили ей новенькие «Жигули» по государственной цене. Какой это был праздник! Учли при этом и стаж, и партийность, и то, что она не раз избиралась депутатом городского совета, и номенклатурную должность. Она была, в общем, передовым и добросовестным советским работником. С этих «Жигулей», лет через пять, когда в мир иной ушёл её второй супруг, началась и моя автомобильная карьера, правда, было мне не шестнадцать, а тридцать лет. Но не предполагал я тогда, что буду когда-нибудь так легко говорить «мои машины» во множественном числе. Причём имея в виду не «Жигули» или вожделенную когда-то «Волгу», а машины из самых развитых стран: Японии, Германии, Швеции, – не говорю уж про грузовые машины в гараже фирмы, в том числе «Хино» и «МАН». Вот так размножились в перестройку старенькие мамочкины «Жигули». Ещё недавно я мог сказать спасибо за «Жигули» не вослед, а на ухо своей девяностолетней маме. Не оплошал и отец – весьма бодрый в девяносто два года. Он хоть и многолетний директор Иркутского мясокомбината, но никогда не садился за руль. Как было приятно, будучи в возрасте, оставаться всё ещё для кого-то сыночкой и писать своим любящим и любимым родителям стихи, которые мама старалась иногда заучивать наизусть.
