Владимир Илюшенко - Отец Александр Мень: Жизнь. Смерть. Бессмертие
Лёзов выплеснул на страницы газеты свою внутреннюю тьму, и тьма сия велика есть. В сущности, он преследует ту же цель, что и троицкие «благовестники»: уничтожить о. Александра религиозно, идейно и научно–теоретически, дискредитировать его как священника, богослова и человека. Эта затея бессмысленна и неосуществима: уже поздно — вышли книги о. Александра, книги и фильмы о нем, фильмы с его участием. Достаточно прочесть, например, последнюю по времени издания его книгу — «Культура и духовное восхождение», чтобы обвинения Лёзова рассыпались в прах.
Сначала приписывая о. Александру свойства и намерения, вовсе ему не присущие, а потом торжественно развенчивая их, С. Лёзов устраивает чисто коровьевский сеанс «с полным разоблачением». Так кто же иллюзионист? Тот, кто на глазах изумленной публики с помощью «научных» пассов пытается внушить нам, что о. Александр не был тем, кем он был, или о. Александр, абсолютно чуждый позе и политическим играм, всегда сохранявший духовную и интеллектуальную трезвость? Кто иллюзионист — о. Александр, бесконечно далекий от мыслей о самоутверждении и самореализации, или тот, кто затеял непристойный спектакль, напяливая маску фокусника и самозванца на лик мученика и святого?
Тень ветхозаветного персонажа
Последняя часть статьи подытоживает усилия автора по дискредитации своего противника и посвящена очернению о. Александра как писателя, христианского мыслителя и человека науки. Начинается она, как водится, по–хлестаковски: «Нет смысла опровергать фантастические утверждения «профессиональных духовных детей» о том, что А. Мень был одним из ведущих мыслителей современности, самостоятельным исследователем Библии и т. п.».
Тем не менее как раз это Лёзов и пытается опровергнуть (разумеется, «научно»). Аргументация нехитрая: нельзя продолжать традицию православной библеистики при отсутствии самой традиции, а создать собственную научную школу в этой области о. Александру было не под силу, — во-первых, потому, что он толком не усвоил «того, что сделано в мире», а во–вторых, потому, что «ему было чуждо научное мышление». В таких обстоятельствах о. Александру не оставалось ничего другого, как создать «иллюзию мысли, научного творчества… иллюзию православной библеистики» (эта набившая оскомину «иллюзия» — ключевое словечко, играющее роль универсальной отмычки к жизни и творчеству убиенного пастыря). Всё это понадобилось Лёзову для того, чтобы утвердить в общественном сознании распространенное в некоторых кругах мнение, что о. Александр был всего лишь популяризатором.
Поскольку православная библеистика «не существует», не существует ни Владимира Соловьева, ни Сергия Булгакова, ни Павла Флоренского, ни Михаила Поснова, ни Антона Глубоковского — никого. Это удобно, так как избавляет от необходимости заглядывать в их труды.
Нет надобности напоминать, сколько священнослужителей–ученых было в истории нашей страны. В каждую эпоху библейская культура требует своего, нового слова. В наши дни это слово было сказано о. Александром. Как богослов, он прежде всего библеист, с удивительно свежим взглядом на предмет своего исследования. Его комментарий к Библии, его книга «Как читать Библию», его статьи, посвященные Ветхому и Новому Завету, — образец православной теологии. Но его главный богословский труд — семитомный «Словарь по библиологии», «подобного которому нет нигде в мире» (прот. Виктор Потапов).
Когда словарь выйдет в свет, каждый читатель сможет прочесть разделы «Православная библеистика», «Русская библеистика», «Русская библейско–историческая школа», а кроме того, сотни статей, содержащих глубокий и оригинальный анализ всех книг Библии и творчества всех сколько-нибудь заметных христианских богословов (включая, естественно, протестантов). Этот уникальный труд окончательно хоронит легенду о популяризаторстве о. Александра и ставит его в ряд крупнейших богословов мира.
«Словарь по библиологии» — не только памятник библейской историографии, но и огромный материал для понимания библейских корней русской церковности, культуры, философии. Он свидетельствует и о колоссальной эрудиции автора, и о его верности православной богословской традиции.
Лёзов издевательски пишет, что о. Александр «стремился втиснуть христианство в узкие рамки дозволенного политической ситуацией и этосом РПЦ». Насчет «политической ситуации» всё уже ясно, что же до «этоса РПЦ», то здесь тоже вышла неувязка. Строгое следование иконописному канону не помешало Рублеву создать свою Троицу. Подобно этому, следование православной догматике не помешало о. Александру стать абсолютно независимым и в высшей степени оригинальным мыслителем, причем мыслителем вселенского масштаба (как бы неприятно это не было Лёзову). Он не только углубил и обновил философскую мысль, но и создал новый язык для исповедания веры. Философские воззрения о. Александра можно определить как христоцентрический персонализм, уходящий своими корнями в персонализм Нового Завета. Свобода как один из важнейших законов Духа была для него неразрывно связана с христианским провозвестием.
Отец Александр глубоко усвоил и переосмыслил вершинные достижения мировой науки и опирался на них. Он прекрасно владел научным инструментарием, однако не ограничивался им. Его книги — та же проповедь, они относятся не только к области знания. Он говорил: «Время кабинетного изучения религии миновало». И еще: «Познание сущности мира лежит за пределами науки… У науки нет ответов на вопросы этики и смысла бытия». Нелепо подходить к богопознанию с критериями научности, а книги о. Александра — прежде всего плод богопознания. Это синтез откровения и поэзии, знания и веры. Он умел писать о Библии не только языком академических статей, но и поэтично, как художник. Он соотносил Св. Писание с литургическим, медитативным, эстетическим опытом православия.
Подчеркивая превосходство своего мышления («научного») над мышлением о. Александра («ненаучным»), Лёзов забыл евангельские слова: «…всякий, возвышающий сам себя, унижен будет» (Лк 18, 14). Это универсальный закон, не знающий исключений. У Лёзова не научный, а политизированный рационалистический подход. Знакомясь с ним на практике, убеждаешься в справедливости слов о. Александра: «Чистая рациональность может стать духовно убийственной». Каждый может увидеть, что вынес Лёзов «из злого сокровища сердца своего» (Лк 6, 45). Можно лишь догадываться, какой владыка будет окунать в лёзовский яд «свои послушливые стрелы», но что владыка найдется — сомнений нет.
И еще одна цитата: «Я немного знаком с домашней библиотекой о. Александра и уверен: все эти работы он держал в руках (об этом свидетельствует и случайный подбор литературы: чем богаты…), некоторые из них он проглядывал, кое‑что читал внимательно». Читатель, конечно, узнал в этом соглядатае, собирающем компромат на того, кто был его духовным отцом, известного персонажа из Книги Бытия. Фигура, архетип которой олицетворен в библейском Хаме, представлена в этом отрывке с предельной выразительностью. Научное обличье современного хамства — интеллектуальная смердяковщина. Мы еще раз убеждаемся в том, что Библия — книга на все времена, и в ней, если читать ее внимательно, можно найти ответ на любой вопрос наших дней. Экклезиаст прав: «…что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».
«Читая воспоминания «профессиональных детей», я чувствую боль и стыд. Ведь личность А. В. Меня была гораздо значительнее, чем позволяют судить эти свидетельства». Услышав такое, в контексте лёзовской статьи, не знаешь, смеяться или плакать. Рекорд либерального фарисейства вряд ли скоро будет побит.
Среди прочего, Лёзов, как бы спохватываясь, задает себе вопрос: «Зачем я стремлюсь навязать ему (о. Александру. — В. И.) роль, на которую он сам не был согласен?» (фрейдистская обмолвка). Вот именно: зачем? Автор, по–видимому, считает этот вопрос риторическим и оставляет его без ответа. Между тем ответ есть.
Моцарт и Сальери
Статья Лёзова завершается пометкой в скобках: «газетный вариант». Стало быть, впереди вариант журнальный (или книжный?), где грязь уже можно будет черпать ведрами[34]. Учитывая предыдущие публикации, приходишь к выводу, что изничтожение о. Александра — не просто хобби, a idee fixe автора. Похоже, мы имеем дело с довольно распространенной болезнью, с тем, что можно назвать — «синдром Сальери».
Сальери — архетипическая фигура, которая воспроизводится в каждом новом поколении. Это человек — сродни Иуде. Не довольствуясь тем, чтобы оставаться честным и одаренным ремесленником, которому выпало счастье находиться рядом с духовным исполином, он посягает на большее, на высшее. Раздираемый сознанием своей неполноценности, не желающий признаться (ни себе, ни другим) в зависти к гению, он ненавидит его жгучей, всепроникающей ненавистью. Вначале он силится сравняться с ним, поверив ненаучную гармонию научной алгеброй. Потом, когда тщетность этих попыток становится очевидной, он убивает Моцарта (фигура тоже архетипическая). Если Сальери не может убить Моцарта физически, он пытается сделать это иным способом (отравленным пером), надеясь обречь своего врага на гибель нравственную, а еще лучше — на «смерть вторую».
