Джерри Краут - «Окопная правда» Вермахта
На других фронтах солдатам также приходилось сталкиваться с тяготами жизни, со зловредными и вездесущими паразитами. В своем последнем письме из Италии Эрнст Юнгер, сын известного писателя, славившего войну как трансцендентальный опыт, жаловался: «К сожалению, теперь на мне полно паразитов, как и на остальных товарищах, и я каждый вечер усердно на них охочусь». Теодор Кинцельбах писал из Северной Африки о «тучах мух, сидевших на мясе, развешенном на постах». «Только по вечерам в пустыне можно было дышать свободно, — отмечал Мартин Пенк. — Воздух прохладнее, и, что важнее всего, нет мух. Ты представить себе не можешь, какие полчища мух здесь водятся… Они сотнями жужжат вокруг каждого, ползут в уши, в нос, в рот, под рубашку и часто доводят до отчаяния… Я больше не могу себе представить еду, которая не почернела бы от жужжащих мух… Мы также узнали, что такое жажда. Воды не было со вчерашнего дня». Помимо жажды и засилья мух Вальтер Вебер отмечал и другую проблему, свойственную всем пустыням. «Грунт чуть поглубже очень твердый и представляет собой сплошную скалу, поэтому оборудовать здесь позиции очень трудно», — писал он.
В России бичом солдат были не только вши. «Там водилось множество кузнечиков, — вспоминал Зигфрид Кнаппе, — и из-за бесплатных пассажиров иногда трудно было отличить идущего солдата от дерева. Нас беспокоили тучи комаров; повсюду летали мухи». Бернгард Буль жаловался: «Комары — сущее мучение. Нам раздали накомарники — зеленые сетки, которые надеваются на голову. Приходится носить их днем и ночью». Зигберт Штеманн считал, что «мириады мух и прочих жужжащих насекомых» в Бессарабии крайне назойливы. Тем не менее он считал, что это «лучше, чем сидеть по колено в грязи после дождей». Неудивительно, что многим солдатам Россия казалась не столько страной, сколько чередой стихийных бедствий. Вернер Потт утверждал: «Мы несколько недель вели бои без отдыха и сна, каждый день меняли квартиры, шли сквозь метели при минус двадцати пяти, отмораживали носы и ноги так, что всякий раз, когда приходилось стаскивать с себя сапоги, хотелось кричать от грязи, паразитов и прочих мерзких вещей». К этому Гаральд Хенри добавил: «Нет гарантии, что у тебя будут крыша над головой, пища, почта, что ночевать придется в отапливаемом доме. Все это — особые знаки внимания, дары, рождественские подарки, если хотите».
Словно в довершение всех трудностей, большинство солдат страдали от дождя, снега, холода и паразитов в условиях величайшего физического напряжения. Простой солдат вступал в бой так же, как и его предки, — после долгого, изматывающего марша. «Когда пехотинцу выпадает случай проехать на машине, — с горечью отмечает Клаус Хансманн, — это лишь кажущееся облегчение. Это значит, что здесь что-то не так, что мы вдруг срочно понадобились и ждать, пока мы добредем до нужного места своими усталыми ногами, просто нет времени». Куда более обычным для жизни пехотинца, даже в более теплую погоду, было другое наблюдение Хансманна: «Мы, не раздумывая, идем вперед, на восток, по летней степи, наполненной соблазнительными ароматами. Война должна была бы раствориться в этой сладости, но вес снаряжения… бесцеремонно возвращает нас к реальности. Боль в ногах, уставшие мышцы напоминают нам о долге… Каждый шаг дается с трудом из-за жары и пота. Битва с жаждой, битва с усталостью, поиск сил, чтобы вынести это солнце, усталость и отчаяние».
Шагая под «палящим зноем» России в июне 1941 года, Гаральд Хенри жаловался: «Не знаю точно, сколько весит мой ранец, но поверх него уложено толстое шерстяное одеяло, патронный ящик, от веса которого можно сойти с ума, и злосчастная коробка с книгами, которые стоило бы отослать обратно». И его ноша не становилась легче. «Следующий день выдался очень напряженным, — писал он неделей позже. — После часовой передышки вечером мы двинулись дальше. Сорок четыре километра. По пути во время ночного привала по нам стреляли, поэтому пришлось идти, держа наготове оружие или, как в моем случае, пятнадцатикилограммовый патронный ящик… и к утру, когда мы проделывали вторую половину сорокачетырехкилометрового марша, я был совершенно измотан и выбился из сил». «Многие пехотинцы шли к Тобруку пешком — подчеркивал Мартин Пенк в августе 1942 года. — Кто этого не понимает, тот не в состоянии представить себе тяготы, выпавшие на долю пехоты. Приходилось идти по тридцать километров в сутки под палящим солнцем, неся на себе походный ранец, личное оружие и патронный ящик, пулемет (весом около 30 кг) или миномет, в условиях постоянной жажды». Рембранд Элерт похоже отзывался о трудностях отступления немецких войск на юге Украины: «Последние 30 километров многие проходили в одних носках. Мне самому во время отступления пришлось проделать весь путь в двух резиновых сапогах на правую ногу».
«Время от времени тебя одолевает усталость, и это вызывает странное ощущение, — признавался своей жене Гарри Милерт. — Вообще кажется, что единственная вещь, способная заставить тебя преодолеть эту слабость, — это угроза твоей собственной жизни». Крайнее утомление приводило даже самых сильных людей в состояние полнейшей апатии. «Наступает момент, — отмечал Гельмут Пабст, — когда все становится безразличным, ты становишься слеп и нем, потому что не можешь думать ни о чем, кроме того, чтобы поспать». Через несколько месяцев, так и не получив передышки от сурового напряжения боев, Пабст стенал: «Усталость все сильнее накрывает голову, словно шапка, лишающая дара речи и оглушающая меня, и, наконец, остаются только ноги, которые ты переставляешь одну за другой, шаг за шагом… словно старик. Позади слышатся резкие крики… словно Крики пропащих душ». С трудом поспевая за быстрым продвижением войск во Фландрии в мае 1940 года, Эрнст Клейст признавал: «Устал как собака и просто валюсь с ног. Но уснуть не могу. Перед глазами встают картины боев». На следующий день Клейст впал в отчаяние от напряжения сил, в результате которого он «совершенно ослабел от усталости. Только алкоголь, никотин и бесконечный, оглушительный рев и грохот орудий позволяют еще держаться на ногах». Другие солдаты также выяснили, что способны преодолеть усталость только с помощью искусственных стимуляторов, таких как первитин, который Ганс Вольтерсдорф принимал, чтобы оставаться на ногах после того, как «проспал не больше двадцати четырех часов за последние десять суток».
Однако рано или поздно усталость брала свое, и часто это имело серьезные последствия. В последние изматывающие дни немецкого наступления в декабре 1941 года Вильгельм Прюллер писал: «Мы медленно бредем к следующей деревеньке, где нам отведено 3 небольшие избушки и 3 так называемых «русских дома» — одна комната на взвод из 39 человек. Они с трудом помещаются там стоя, а должны провести в этом помещении всю ночь… Это уже не война, а драка за постой, которой не видно конца». Результаты этой отупляющей усталости вскоре становятся очевидными даже такому ревностному вояке, как Прюллер. «Наши парни обречены, — признавал он 19 декабря. — Приходится это признавать, и вот почему: час на улице, час в избе, караул, дозор, час на посту слухачей, час наблюдателем, дежурство за пулеметом — одно за другим. Я не удивлюсь, если кто-то из них сломается. Это продолжается с 28 ноября… Уже которую неделю: час сна, потом час службы». Неделей позже Прюллер написал: «Мы не выдержим еще одного такого марша… Мы и так уже едва передвигаем ноги. В основном у солдат осталось только то, что они несут на себе… Наша обувь пришла в негодность, нижнее белье и рубашки почернели (мы не меняли их уже несколько недель). Это лишь слабый намек на то, как обстоят здесь дела».
Часовые сменялись так часто, конечно же, в основном из-за сильных холодов, но Гарри Милерт указывал и другую причину, понятную фронтовикам: огромные потери на Восточном фронте так проредили немецкие части, что для выполнения необходимых задач часто не хватало людей. «Каждый вечер перед нашими позициями появляются русские, — писал он. — Но, даже несмотря на то что мы уже плохо видим воспаленными глазами, до сих пор они не добивались новых успехов. Но, к сожалению, из-за болезней и прочего нас становится все меньше, и если мы вдруг получаем пару человек в пополнение, они оказываются плохо обучены или вовсе попадается какой-нибудь сброд». Солдат становилось мало, а надежных — и того меньше. Поэтому оставшимся приходилось до изнеможения и практически без передышки совершать цикл «караульная служба — наряд — дозор — бой».
Из-за крайнего изнеможения некоторые в конечном итоге больше не могли исполнять свои обязанности. «Мы еще не сталкивались с настоящими опасностями войны, — признавался Ги Сайер, говоря о своей службе в подразделении снабжения, — но мы все были измотаны недосыпом, холодом, бесконечными переездами и отвратительными условиями, царившими вокруг». Как отмечал Сайер, поначалу усталость воздействовала больше на психику, чем на физическое состояние, поскольку «усталость, не покидавшая нас уже много дней, усиливала страх, который мы больше не могли контролировать. Страх же усиливал нашу усталость, поскольку требовал постоянной бдительности». Однако очень скоро эта усталость уступила место состоянию, когда они были «слишком измотаны, чтобы реагировать», и потревожить их не могло уже практически ничто. Сайер и его товарищи вскоре достигли той точки, когда «непреодолимая усталость действовала, как наркотик», в результате чего они были едва способны двигаться даже под огнем. Это «состояние на грани спячки», как обнаружил Сайер, создавало странное впечатление: «…Будто проживаешь одновременно две жизни. Сон и явь перемешиваются. Я чувствовал себя так, будто я, потерявшись во времени, глубоко сплю, и мне снится артобстрел. Мои товарищи продолжали говорить, и я слушал их, но на самом деле не слышал их слов».
