Нина Храброва - Мой Артек
Наконец, уехали курсанты, тревог стало меньше.
Вскоре после отъезда подходит ко мне одна из моих старших эстонских девиц, взгляд томен и туманен, и говорит мне, только для приличия чуть-чуть смущаясь:
— Будь добра, посмотри, нет ли в этом моем письме ошибок, и все ли запятые на месте.
Беру большой лист рисовальной бумаги с красивой, цветными карандашами нарисованной розой в правом уголке, начинаю читать, и… и если бы я шла в это время, то непременно споткнулась бы и упала.
«Дорогой!» — так начиналось письмо. — «Дорогой! Ты уехал, и все в мире стало другим…»
Мне двадцать три исполнилось той весной, ей — семнадцать. Я никогда не писала еще таких писем — некому было, и некогда, и не хватило бы мне такой изящной, безоглядной смелости: «Дорогой!» Честно говоря, я ей позавидовала в ту минуту. Прочла две плотно исписанные страницы. Кроме очень красиво изложенного ощущения вдруг опустевшего мира в нем не было ни тени такого, что могло бы повергнуть в тревогу, напугать. От письма, как от — хорошей новеллы, осталось ощущение весны, юности, чистоты первого чувства.
— Если бы это было твоим школьным сочинением, я поставила бы тебе пятёрку с плюсом, — помнится, сказала я ей. — Ни одной ошибки, и все запятые на месте.
— Я за сочинения, ты ведь знаешь, всегда получаю пятёрки, — ответила она. — Так посылать? — спросила и поглядела мне в глаза, испытующе, прямо.
— Посылай! — ответила я отважно. Впрочем, большой отваги и не требовалось: курсанты уехали, а от такого письма, которое, конечно, будет прочитано всей части, курсанты только духом воспрянут.
Недавно, перед тем как написать эти строчки, я позвонила ей и напомнила про письмо. Она рассмеялась — счастливо и весело, сказала:
— Не помню!
— А я вот написать хочу.
— Пиши! Конечно, пиши! — голос ее, немножко усталый и тусклый в начале разговора, вдруг стал молодым, добрым.
Потом приехала Ланда. (Как часто мне приходится это повторять — «Ланда приехала, Ланда сказала, Ланда велела»).
— Знаешь что, — говорю ей, — я решила написать про ваши романы.
— А разве ты знала?.. Ну да, конечно… Хорошо, послушай, я тебе расскажу про один случай. Однажды М. назначил мне свидание. Вечером, после линейки. Весна была. Если бы я тогда не пошла на то свидание, наверное, так крепко не запомнила бы, как красиво было в ту весну у нас в Белокурихе. Представляешь — черёмуха, все холмы в цвету, аромат такой, что по сей день помню…
— Представляю.
— Ну да, конечно. Я выхожу в одну дверь, иду в одну сторону, он — в другую. Это чтобы никто не видел. Где-то в Медвежьем логу, на полдороге к шестой даче мы встретились. Пошли рядом, стали говорить о доме, о будущем, обо всем, что в лагере происходит. Он ведь, знаешь, остряк — шутил, я смеялась и все время чувствовала весну, цветы, запах черемухи. Мы вышли на дорогу, пошли в сторону лагеря — и вдруг как из-под земли Гурий Григорьевич. Мы встали, будто вкопанные.
— Как вы здесь оказались? — спрашивает начальник таким коварным голосом. — И почему вдвоем?.. — Мы молчим. Он обнимает нас за плечи, мы идем дальше уже втроем, Гурий Григорьевич говорит:
— Я тут давно наблюдаю, ребята. Одного не пойму — почему вы прячетесь? Один в одну сторону, другой в другую… Ну, нравитесь вы друг другу, вам хорошо вместе, так и гуляйте по нашим аллеям, и разговаривайте, и собирайте цветы. Не обязательно, конечно, по аллеям только гулять, вот тут, в Медвежьем логу, так красиво. Об одном прошу — не прячьтесь, доверяйте и нам, старшим, и своим товарищам. В чистых чувствах ничего плохого нет… Понимаешь, на всю жизнь запомнились его слова насчет чистых отношений. Тогда у нас скорее чувства дружбы были, ведь если у кого-нибудь было что-нибудь глубокое, переженились бы позднее. А знаешь, почему не переженились? Потому что были мы как братья и сестры, в смысле любви несовместимость, что ли получалась, да?
— Наверное, Ланда.
— А жаль. Может быть, иные судьбы сложились бы и посчастливее.
— Наверное.
— А помнишь, как в лирических чувствах наши малыши вдруг стали подражать старшим?
— Ну, не такие уж малыши! Ты имеешь в виду двенадцатилетних близнецов Диму и Тома, влюбленных в нашу Салме? Кстати, они и теперь, сорок лет спустя, испытывают к Салме самые рыцарские чувства.
— Да, ни дружбы, ни рыцарских чувств мы не растеряли.
— Давай-ка всё же подсчитаем, сколько человек из наших, всю войну проживших в Артеке двухсот человек постоянно общаются друг с другом. Или, как ты говоришь, дружат между собой. Хотя, строго говоря, дружба на расстоянии может оказаться всего только добрыми воспоминаниями.
— Ну, так уж и воспоминаниями. А встречи?! А эта радость на долгое время, а сознание того — в какой город ни поехал бы, тебя ждут, только приезжай. Нет-нет, не убавляй ничего. Это — дружба.
Как будто я сама не понимаю, что дружба! Но для порядка и объективности говорю:
— И преувеличивать ничего не будем.
— Ну, ладно, давай считать. Значит теперь, приглашая на очередную встречу, послали мы около восьмидесяти наших «позывных». Да ты на Алтай отправила, да Гене Эрсловайте новые адреса замолкших было литовцев написала, да Аустра Луцевич и Валдис Стаунис передаст, да ты после публикаций в «Огоньке» какие письма получаешь? Ну! Да еще собственные дети наши и друзья, которые прямо-таки болеют Артеком?!
— Ланда! Давай считать по минимуму: постоянно дружат между собой сто человек.
— Конечно, побольше, но давай по минимуму — пусть будет сто. А остальные сто просто на расстоянии любят друг друга.
С этим я не спорю, с этим я согласна. Более того — все 500 тысяч артековцев и на расстоянии, и без знакомства, и презрев возрастные барьеры любят друг друга — и все тут.
Перелистывая архивы, вдруг нахожу приятное подтверждение. Ланда завела альбом с фотографиями, в котором кто-нибудь метнет, да что-нибудь свое и припишет. И вдруг вижу: «Люблю всех артековцев!» Это наш друг, наш бывший прославленный в Нижне-Чирской и в Белокурихе пекарь, ныне капитан дальнего плавания Харри Лийдеман, избороздивший все моря и океаны, несколько лет работавший начальником Таллинского порта и снова вставший на капитанский мостик судна международных линий, человек, как никто из нас знающий цену двух миров, скупой на слова, сдержанный в эмоциях, именно он это и написал: «Люблю всех артековцев!»
Эхо
Иногда из тартуского Общества книголюбов, из библиотеки, из общества «Знание» звонят Ланде, посылают за ней машину, просят приехать в школу или на заседание того или иного общества и просят рассказать, допустим, о роли книги в ее жизни. Если это пионеры, Ланда берет с собой красный галстук. Больше всего ей нравится рассказывать пионерам о нашей военной жизни, а также выступать в обществе книголюбов: Ланда любит читать. Недавно ее попросили рассказать начинающим книголюбам о роли книги в ее жизни. Ланда пересказала мне, как это было:
— Мне что-то нездоровилось в тот день. Ну, с пыхтеньем, с таблетками я отправилась на встречу. Вхожу — полон зал ребят лет тринадцати-четырнадцати, лица внимательные, не шумят, не шалят, готовы слушать. Я в момент выздоровела, даже забыла, где, когда, что болело. Роль книги в моей жизни! Ты вот спрашиваешь, как я сумела так быстро выучить русский. Разговорная речь — это понятно, все кругом говорят по-русски, у меня же не пень вместо головы. Но мне этого было мало — хотелось читать. Возьму книгу, начну читать — понимаю только наполовину. Вспомнилось, естественно, как я в Бразилии выучила португальский язык: по букварю. Раздобыла русский букварь и, пятнадцатилетняя девица, засела за него. Дело пошло быстро. А так как я с детства владела свойственными португальскому шипящими, то и произношение не представляло для меня особых сложностей. Все это я рассказала юным книголюбам. А помнишь, как на Алтае у нашей санитарки вдруг стало уходить много керосина?
Конечно, я помнила. В Белокурихе был свой движок, но по ночам тетя Дора экономила электроэнергию и иногда зажигала керосиновую лампу. Керосин стоял в бутыли, и, разумеется, никто его не прятал. И вдруг его стало мало. Тетя Дора отнеслась к пропаже с большим подозрением, начали разузнавать, что да как. Выяснил все начальник лагеря. Однажды после утреннего умывания он вдруг подошел к девочкам старшей группы и, поднимая за подбородки, стал заглядывать им… в нос! Никто ничего не понимал. А начальник спрашивает:
— Что вы такое делаете по ночам с коптилкой? Помолчали, посопели, признались:
— Читаем… А как вы догадались?
— Не велика тайна! Несколько раз заполночь видел в вашем окне непонятный слабый свет. Пока не обнаружилось исчезновение керосина, не придал значения. Значит, вы дышите копотью, и носы у вас недомыты и снизу черны. Вот и всё. Что же вы такое читаете по ночам?
