Виктор Пелевин - 46 интервью с Пелевиным. 46 интервью с писателем, который никогда не дает интервью
Pelevin, who studied engineering at the Moscow Institute of Power Engineering, did not begin writing fiction until his mid-20’s, and he was slow to find a readership. After college he worked as a journalist and in advertising as a copywriter (echoes of ’’Generation P’’). He wrote stories in stolen moments. That ’’Omon Ra’’ was published at all owed everything to the acuity of Natasha Perova, who read one of Pelevin’s first published stories, ’’The Blue Lantern,’’ and was excited to see more. ’’When we met up he handed me the manuscript of ’Omon Ra,’’’ she told me. ’’I could see immediately that here was a born writer with his own voice and natural style.’’
’’The Blue Lantern’’ is a magical evocation of childhood wonder. A group of boys at a summer camp spend the night wondering if their lives are but a dream and the world around them a chimera. Perhaps they are even dead, no more than lingering, evanescent spirits. Perhaps they never lived at all. As with much of Pelevin’s early fiction, the story ends on a note of heightened transcendence, with one of the boys lost in a kind of rapture as he peers at the blue lantern burning outside his window, his consciousness teetering on the edge of dissolution, on the very edge of silence. Pelevin’s longing to find moments of repose like this — to elevate himself beyond the white noise of his daily life — may have inspired his interest in Zen Buddhism. Even when he is in Moscow, he spends many hours each week in deep meditation. And his fiction certainly has a hazy, hallucinogenic quality, as if following the trajectory of a drug trip: luminous, allusive, utterly illogical.
While he is in Moscow, his young female fans would be surprised to discover, he still lives with his aged mother. (He kept me away from his apartment, possibly sharing the embarrassment many Muscovites feel about living in cramped high-rise blocks.) His mother leaves him in peace, he explains, and if ’’I know where she is, I don’t have to worry about her all the time.’’ Pelevin has a longstanding girlfriend, Nina, who works in advertising and wants to marry him, but he remains stalled by indecision. ’’Do you think I should get married?’’ he asked me, glancing at my wedding ring. ’’Well, if you love Nina, why not?’’ I said.
’’It’s not such a good idea bringing up children in a country like Russia, and, anyway, I go away so often.’’
’’What does Nina think about that?’’
’’She thinks I’m a fool.’’
How serious, then, is Victor Pelevin? Having spent time with him in Moscow and London, I would venture that there is something genuine in his retreat from fashionable society, in his search for silence amid the clumsy clamor of contemporary life. At the same time, he seems to derive a perverse pleasure from the aura of intrigue that surrounds him. A Buddhist ascetic who enjoys some of the worst excesses of consumer society (Cohiba cigars, late-night partying); a semi-recluse who eagerly engages with and chronicles contemporary life; an author who despises the Russian literati yet welcomes the attention of foreign journalists. Even his dark glasses simultaneously deflect and command attention.
When Pelevin and I were sitting in the sushi bar on the Arbat, there was an abrupt, drenching storm. People ran for cover, taking shelter in shop doorways. When the rain ceased, they began to move again, slowly stretching their limbs. ’’Look at them now,’’ Pelevin said, ’’they look like mannequins coming to life.’’ To me, they simply looked like wet people who had been standing still for a long time. But Pelevin is the kind of writer who can see anything he wants, and this gift for discovering strangeness in the most ordinary circumstances is there in the phantasmagoric quality of the fiction. If his books are about anything, they’re about willed alienation, about the inward freedom of prayer and meditation. ’’To cope in the old Soviet times many people lived in this state of inner exile,’’ he explains, ’’particularly if they didn’t want to be dissidents and go to prison. They took jobs as, say, janitors and had all the official papers. So they acted in the world, but it was all a pretense. They really lived in a world inside their own heads.’’ If the outer turmoil reaches such a level, he says, ’’where else can one go?’’
As for Victor Pelevin, his own journey appears scarcely to have begun. The writing life stretches before him like a turbulent ocean of discovery, and, like Gogol, whom he sometimes recalls, he is enraptured by the fantastic nature of Russian reality. Unlike his fellow novelists, he will never be content merely to linger on the past, so rich is the fictional potential of the society in which he finds himself. That is, unless he decides to follow the path of Solzhenitsyn, Nabokov and Brodsky into becoming a writer in exile. ’’My dream,’’ he says, ’’is always to be on the move. If I had enough money that’s how I would live. I would leave Russia and simply keep traveling, keep moving on, never settling anywhere for long. I hate being connected to one place; it blisters the mind.’’
Yet as Pelevin well knows, Russia is both the inspiration for, and engine of, his fiction; she is his tarnished muse. In permanent exile, you suspect, Pelevin would wither into aimlessness as a writer and begin drifting, like a buoy without its moorings. No, far better to stay, to continue holding up a mirror to a sick society, even if he sometimes dislikes the portrait staring back at him in the glazed mirror of his prose.
Источник — http://www.nytimes.com/2000/01/23/magazine/gogol-a-go-go.html
«Я никогда не был героем»
Виктор Пелевин, 1962 года рождения, является автором нашумевших повестей и романов, таких как «Омон Ра», «Жизнь насекомых», «Чапаев и Пустота». Его последняя вещь, «Generation П», в прошлом году разошлась тиражом более 200 000 экземпляров. Среди нынешнего поколения постсоветских читателей именно он, будучи серьезным писателем, вызывает как наибольший интерес, так и ожесточенную критику.
Observer: В России Ваша последняя вещь называется «Generation П». Что это означает?
Виктор Пелевин: Существуют различные толкования. Во-первых, это связано с термином «Поколение Х». Во-вторых, это связано с тем русским словом, что используется в конце книги. Это русское ругательство «пиздец», очень грубое. Так что название книги означает еще «поколение пиздеца», т. е. то поколение, которое сталкивается с катастрофой. А теперь еще некоторые наши газеты решили, что это «поколение Путина». Так что можете толковать, как хотите.
О: В России Вы популярны, как звезда киноэкрана.
ВП: Как звезда экрана, фильмы с участием которой никто не видел. Я из всех сил стараюсь избегать общественного внимания.
О: На чем основывается Ваша популярность?
ВП: Я и сам не знаю, просто людям нравятся мои книги. Я же нигде особо не мелькаю, не засвечиваюсь на телевидении, не даю интервью направо и налево. Серьезно, не знаю, я просто стараюсь писать интересные книги.
О: А когда Вы начали писать?
ВП: Когда мне уже было сильно за двадцать. Сперва я ведь учился совсем другому.
O: Чему?
ВП: Готовился стать инженером-электронщиком.
О: Вы всегда хотели стать писателем?
ВП: В советское время быть просто писателем означало быть подлецом. Вот Солженицын, тот действительно боролся с системой, а я бы так никогда не смог, я никогда не был героем. Так что, если бы Советский Союз не развалился, то я бы и не начал писать. А если бы что-то и написал, то публиковать бы не стал.
О: Ваш стремительный взлет как писателя совпал с развалом Советского Союза. Создается впечатление, что вы эксплуатируете эту тему.
ВП: В общем, Вы правы, но меня интересует не столько Советский Союз, сколько постсоветская Россия. Пишущих про советское прошлое и так хватает, и это легко понять. Тем людям, кто всю жизнь прожил при Советской власти, больше и вспомнить-то нечего.
О: Кто из старых русских писателей на Вас повлиял?
ВП: Да много кто, думаю, что почти все, чьи книги я прочитал. Например, когда мне было семь или восемь лет, я начал читать юмористические рассказы Чехова. Вы ведь знаете, он начинал как писатель-юморист, пишущий рассказы для московских и петербургских журналов.
О: А Вы верите в предназначение творчества?
ВП: Нет. Я думаю, что если ты настоящий писатель, то о таких вещах просто не задумываешься. Вот когда не хватает творческой способности, тогда и начинаются рассуждения о высоких материях, но только это уже не поможет. Чем больше рассуждаешь, тем хуже ты, как писатель. Я не любитель литературных теорий.
О: Вы ведь еще известны как буддист?
ВП: Я всего лишь ученик, занимающийся практикой. Довольно часто я езжу в буддистские монастыри, последний раз прошлой зимой, в Южную Корею, на три месяца. Это был лучший способ встретить наступление нового века. Все это время нас кормили только рисом с морскими водорослями, а по случаю Нового Года выдали ломтик пиццы и стакан Кока-Колы.
О: Ваше отношение к современной российской литературной сцене?
ВП: Я не отношу себя к литературной сцене, потому что она не имеет отношения к литературе, а имеет отношение только к литературной жизни. Нет ничего хуже для писателя, как участвовать в этой так называемой литературной жизни, потому что она производит только так называемую литературу, к настоящей отношения не имеющую. Если ты хочешь писать хорошие книги, от всего этого надо держаться подальше. Так что я никогда не имею дела с литературными кругами и не трачу время на болтовню с другими писателями.
О: Над чем Вы сейчас работаете?
ВП: Пишу рассказы и обдумываю свою новую вещь.
О: А Ваше отношение к новому российскому президенту?
ВП: Новый российский президент? Самое смешное, что я узнал о нем только спустя два месяца после выборов, так как был в Корее, а там не было никакой связи с миром. В монастыре даже запрещено разговаривать, можно только писать записки. Так что я о нем ничего не знал, да и сейчас он не сильно меня занимает. На самом деле, я вам скажу, его избрали по двум причинам. Во-первых, для среднего российского избирателя он являлся новой фигурой. Хотя он и возглавлял КГБ, но особо не светился в масс-медиа, все время держался в тени. А если ты живешь в России, то через какое-то время понимаешь, что все известные политики есть не что иное, как шайка мошенников, из тех, что работают на вокзалах. Например, карточные мошенники — некоторые люди с ними играют и вроде бы выигрывают, некоторые им вроде бы проигрывают, но на самом деле все они в доле. Они тебя дурачат, заставляя принять участие в их игре, но ты никогда у них не сможешь выиграть. Так же воспринимаются и наши политики, неважно кто они — коммунисты, или так называемые либеральные демократы, или так называемые правые — все они в сознании обывателя, в конце концов, сливаются в одну шайку мошенников. А Путина к ним не причисляли, он был новым. Так что это одна причина. Вторая ж состоит в том, что он очень удачливый коммуникатор, в русском стиле, конечно. Он действительно может очень быстро приковать внимание, в этом, наверное, и состоит его прирожденная способность руководить. Наверное, русские воспринимают его так же, как в свое время американцы воспринимали Рейгана. Еще возможно, что ему помогла война в Чечне. Путин был очень воинственный и многие люди говорили, что он, наверное, сможет покончить с этой войной. А еще я придумал новое выражение для характеристики грядущего российского общества, оно мне очень нравится: «доткоммунизм».
