Буренин Николай - Николай Евгеньевич Буренин «ПАМЯТНЫЕ ГОДЫ»
Каким-то образом он узнал, что передачу ему устроил я. И вот однажды, когда я, возвращаясь с прогулки, проходил мимо его камеры, которая еще не была заперта, он бросился к моим ногам и стал целовать мои сапоги. Взволнованный, я вбежал в свою камеру. Мне было мучительно стыдно за этого человека, так унизившего себя, и в то же время я понимал, что он по-своему благодарил за то, что впервые кто-то позаботился о нем, проявил к нему доброе чувство.
Мне удалось вмешаться в судьбу этого человека. Было ясно, что он случайно оказался косвенным участником экспроприации. Между тем дело извозчика должно было слушаться в военном суде, причем по такой статье, что ему грозило повешение. Требовался опытный адвокат, который разобрался бы в этом деле. Но у этого человека не было, конечно, ни знакомых, ни средств. Одинокий, неграмотный, темный человек, потрясенный обрушившейся на него бедой, он был совершенно беспомощен.
По моей просьбе сестра обратилась к Дмитрию Васильевичу Стасову. Он помог найти опытного защитника. Прошло месяца два или три, и я узнал, что защитнику удалось добиться переноса дела из военного суда в гражданский, Повешение моему соседу уже во всяком случае не грозило. Эта весть обрадовала меня. Да и как не радоваться было тому, что, хоть сам и сидел за тюремной решеткой, а всё-таки оказал добрую услугу человеку, попавшему в беду.
У меня в дни пребывания в тюрьме был надежный ходатай в лице сестры. Когда меня арестовали, никто из родных и товарищей не знал, в какой тюрьме я нахожусь. Но сестра, действуя очень энергично, всё разузнала. Узнала она и фамилию подполковника Тунцельмана - следователя, который вел мое дело. Находился он в жандармском управлении. Попасть к нему было трудно. Солдаты, дежурившие у двери его кабинета, останавливали посетителей. Но сестра пользовалась своей внешностью богатой петербургской дамы. Она входила, снимала шикарную шубу и небрежным жестом сбрасывала ее на руки солдату. При этом говорила тоном, не допускавшим возражения:
- Повесь и доложи.
Солдату оставалось только выполнять приказание.
Сестре удалось выхлопотать для меня некоторые льготы. В частности, я получил право сдавать через сестру белье в стирку. А с бельем всегда удавалось передать “на волю” какую-нибудь записку. Но как удостовериться, что моя записка дошла по назначению, известить, что и я получил письмецо? Мы условились с сестрой о таком способе. Окно мое выходило на двор, отделенный каменной стеной от Симбирской улицы. По этой улице ходила паровая конка с империалом. Из моего тюремного окошка были видны люди, сидевшие на империале.
С. М. Познер, член Боевой технической группы при ЦК РСДРП.
В условленное время я выставлял в окошко кусок бумаги. Это означало, что записка получена. Если удавалось, я махал платком моим друзьям, сидевшим на империале конки. Они в свою очередь тоже держали платок в руках или снимали фуражки, чтобы я мог отличить их от остальных пассажиров. Для меня было большой радостью приветствие друзей.
Правда, не все попытки сестры скрасить дни моего пребывания в одиночной камере увенчивались успехом. Узнав, что для музыкальных упражнений я использую подушку, на которой нарисовал клавиатуру, сестра задумала купить мне немую клавиатуру. Начальник тюрьмы послал ее к следователю, следователь к прокурору. Последний выслушал сестру и, усмехнувшись, ответил:
- Если арестованным создавать такой комфорт, они из тюрьмы не захотят выходить. -И, помолчав, добавил:- А вдруг он еще запоет?
Пришлось сестре расстаться с мыслью о немой клавиатуре.
В.И.Четверикова («Зина»), участница партийного подполья.
Моя уже ставшая привычной жизнь в тюрьме неожиданно нарушилась.
Однажды по всей тюрьме разнеслась весть: четверо политических заключенных посаженывкарцер. Раньше такие меры к политическим не применялись. Вскоре я узнал, что решено потребовать от начальника тюрьмы освобождения товарищей к двенадцати часам дня, а в противном случае - начать обструкцию.
И вот приближалось назначенное время. Тюрьма стихла. Гулко разносился в этой предгрозовой тишине каждый звук - шаги надзирателей, бряцание шашек, звон ключей. Мы ждали выстрела с Петропавловской крепости. Обычно в тюрьме за общим шумом этого выстрела никто не слышал, но сегодня его напряженно ждали. Наконец раздался глухой выстрел, извещавший о том, что наступил полдень. И сразу тюрьма огласилась страшным шумом и грохотом. Стучали в двери, в окна, били стекла. Потом в этот шум стали врываться новые звуки. Приложив ухо к двери камеры, я услышал стоны, словно душили человека. Мимо моей двери кого-то потащили.
Долго не раздумывая, я схватил табуретку и что есть силы ударил ею в форточку, находившуюся в двери. В камеру ворвался тюремный офицер с револьвером в руке и солдаты с ружьями. Солдаты по приказу офицера схватили меня за руки, чтобы вытащить из камеры, но я громко крикнул:
- Не сметь трогать, сам пойду!
Под конвоем повели меня вниз, в карцер.
Вся тюрьма была заполнена вооруженными солдатами. Растерянное начальство бросалось от одной камеры к другой. Всё кругом ревело, стонало, звенело. По всем лестницам вели. людей в карцер.
В нижнем холодном коридоре с тяжело нависающими каменными сводами меня заставили снять пиджак, сапоги, а затем втолкнули в одну из камер, откуда на моих глазах только что выпустили двух уголовных.
Дверь захлопнулась, щелкнули замки, и я очутился в полной темноте. У меня захватило дыхание от ужасного зловония. Пол был мокрый, и я не решался двигаться, чтобы не поскользнуться и не упасть.
С трудом добрался я до узкой, сколоченной из досок койки. Изголовья на ней не было. и лежать было очень неудобно. Беспокоил меня болезненный нарыв на спине. Я опасался, что в такой обстановке дело кончится заражением крови.
В еще более тяжелом положении был товарищ, лежавший рядом со мной. Он весь горел, у него был сильный жар. Временами он начинал бредить.
Звонков в карцере не было. Надзирателя нельзя было вызвать. Нужно было ждать, когда он сам придет.
В камере было четырнадцать человек. Мы договорились стучать и кричать, пока не придет врач, чтобы освидетельствовать больного и перевезти его в больницу.
Прошла ночь. Ни доктор, ни фельдшер не являлись. Положение больного ухудшилось. Он лежал без сознания. Взволнованные, мы решили начать обструкцию.
Опять воцарилось затишье. Потом раздался звук, за ним другой, начался шум. Я неистово колотил металлической кружкой по железной двери, кричал так, что, кажется, горло разрывалось, но не слыхал даже звука собственного голоса.
На минуту шум утих, мы услышали лязг оружия и голос:
- Принести сумасшедшие мешки и веревки.
Однако начальство всё-таки испугалось новой обструкции. Пришел врач с санитарами и носилками. Больного унесли.
В карцере мы пробыли неделю. Когда я вышел на свет, меня шатало. Приходилось держаться за стены. Я почти ничего не видел, в глазах рябило, все предметы расплывались. В таком состоянии я едва дотащился до своей камеры. Одна была у меня мечта - лечь на койку. Но эта мечта не осуществилась. Койка была привинчена к стене, всё из комнаты было вынесено, за исключением предметов, прикрепленных к стенам.
После карцера меня лишили свиданий, прогулок, передач, отняли карандаши, бумагу, книги. Мне оставалось днем или ходить по камере, или лежать на полу, потому что койку на весь день привинчивали к стене.
Но наконец наступила развязка. Меня вызвал следователь Тунцельман и заявил:
- Ваше дело, господин Буренин, передается в суд. Вы, я вижу, сами понимаете, что вряд ли вам грозит что-либо серьезное, так как прямых улик мало, но я лично остаюсь при своем мнении. Думаю, что мы еще с вами встретимся.
Я ответил следователю, что надеюсь не доставить ему больше этого удовольствия.
Настал день суда. Конвойные с оголенными шашками ввели меня в зал, где происходило судебное заседание, и сразу ушли. Я увидел людей, заполнивших зал, мать, сестру, некоторых товарищей по подпольной работе, присутствие которых мне было особенно дорого. Над всеми возвышалась убеленная сединами голова Дмитрия Васильевича Стасова. Он направился ко мне, обнял меня через решетку, поцеловал, справился о здоровье и сказал:
- Если бы вы слышали новую симфонию Глазунова! Вчера ее исполняли в Симфоническом собрании. Ну, знаете, и гениальное же произведение!
И Дмитрий Васильевич стал рассказывать о достоинствах новой симфонии. Мы оживленно и весело разговаривали. Но ко мне подошел мой защитник О. О. Грузенберг и сказал:
- Не надо смеяться.
В эту минуту раздалось: “Суд идет!” Все встали.
Единственный свидетель обвинения, совершенно незнакомый мне человек, отказался от ранее данных им показаний.
