Сергей Гаврилов - Остзейские немцы в Санкт-Петербурге. Российская империя между Шлезвигом и Гольштейном. 1710–1918
Памятник Петру I в Таллине (уничтожен в годы первой независимости Эстонии. Открытка 1910-х гг.
Недолговременное правление Александра III не привело к решающей победе в битве с эстляндцами. Гибкие были, изворотливые. Сгибались и разгибались. Только согнешь их, глядь, а они снова разогнулись. Рассказывают такой случай – за завтраком в присутствии брата великого князя Владимира и его жены Марии Павловны где-то в 1893 году император ополчился на эстляндцев. «Эстляндцы требуют свои права назад, а я стисну их как эту булку!» – провозгласил он и сдавил своим гигантским кулаком, лежавшую на тарелке сайку. Чуть-чуть погодя сайка, однако, приняла свою первоначальную форму. Великая княгиня обратила на это его внимание, на что он бросил в ответ короткую фразу: «А может быть, они все-таки правы!»[123] Для справки: сайка – слово эстонского происхождения, означает белую булку.
И на протяжении правления его сына Николая так все время и было – их сдавливали, они распрямлялись. И какие хитрые были! В 1910 году к 200-летию вхождения в состав России поставили в Ревеле памятник Петру I. Как будто верноподданные. Но в руку царя вложили свиток, а там – привилегии, которые Петр I даровал, а Александр III не подтвердил. Намек. «Мессидж».
Часть III
Эстонцы в Петербурге в XIX веке
Глава 15
Этническая революция в Петербурге: из чухонцев – в эстонцы
Строительство церкви как катализатор национального самосознания. – Внук Энгельбрехта Штакельберга – покровитель петербургских эстонцев.
«До середины XIX века не было еще «адвокатов, обличительных корреспондентов, „реальных" наставников» в числе эстонцев. Даже в Петербурге. Не было еще эстонских газет или эстонских школ. Да и самих эстонцев еще не было как таковых. Были чухонцы – этакий этнический бульон, куда записывали всех выходцев из остзейского края и Финляндии. «У нас, не без основания, называют чухнами все нерусское поколение коренных жителей Петербургской, Выборгской и соседних балтийских губерний»[124]. Каково, впрочем, это основание называть столь широкий диапазон народов одним этнонимом – автор Толкового словаря живого великорусского языка не поясняет. Трудно было тогда русскому отличить ижорца от эстонца, эстонца от латыша, так же как теперь эвенка от эвена. Сами себя эти чухонцы называли просто «селяне», то есть жители сельской местности немецких провинций Эстляндия и Лифляндия в противовес немцам, господам и горожанам. На территории Лифляндской, Эстляндской и Петербургской губерний проживало примерно 900 тысяч селян, говоривших на близкородственных угро-финских диалектах.
От трех до пяти тысяч этих селян обреталось в Петербурге. Были они в основном солдатами или извозчиками. Слово такое даже изобрели в Петербурге – вейка, по словарю Даля буквально: «Извозчик из чухонцев, промышляющий только во время Масленницы». Ну или сравните у Достоевского: «Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы – разносчики и полуразвалившиеся развозчики»[125]. Пьяные то ли сами по себе, то чухонцы-разносчики вкупе с извозчиками пьяные – неприглядная компания петербургских трущоб. Ну или служанки да кухарки, если женщины. Например, у Гоголя в «Шинели»: «Анна, чухонка, служившая прежде… в кухарках, определилась теперь к частному в няньки…».
До конца 1830-х годов всех чухонских селян как выходцев из германских провинций Эстляндия и Лифляндия скопом записывали в немецкие приходы Петербурга, особенно в приход Святого Михаила, что на Васильевском острове. Скажете – не имеет значения? Имеет. При царе Николае I вообще в церковь не ходить нельзя было. Венчаться, детей крестить, покойников отпевать – только в церкви. Загсы еще не появились, не догадались церковь от государства отделить. Солдатам тем более церковь нужна – не ровен час война, а вдруг ранят, а вдруг – Богу душу отдавать? Надо чтобы хоть какой-нибудь капеллан рядом был. При церкви и грамоте учились. Класса два-три. Лютеранам важно было стать грамотными.
М. И. Лебедев. Вид в Павловском парке 1830—1833 гг.
Для конфирмации. Конфирмация – это второе крещение у лютеран, когда человек уже в сознательном возрасте должен подтвердить, что он согласен христианином быть, что папа и мама не ошиблись, когда его в кирху записали, а не в синагогу, например. Для этого человек должен научиться читать катехизис. Получается, неграмотному лютеранину конфирмации не получить, соответственно вроде как в Царство Небесное не попасть. Не верите? Напрасно. Известны случаи, когда неграмотным отказывали в конфирмации. Например, был у помещика фон Нирота крепостной эстонец по имени Яан. Отняли его мальчиком у родителей и привезли в Дерпт учиться на сапожника. Подоспела конфирмация, а Яан катехизис прочитать не может. Сапоги починить – пожалуйста, а вот «Отче наш» прочитать хотя бы по слогам – не в состоянии. Куда такого брать в лютеране? И не взяли. Пришлось ему в православные креститься. Так и стал Яан Иваном и фамилию русскую взял – Лебедев. Сын его Михаил прославился пейзажами окрестностей Петербурга. Видимо, потому что русский и православный оказался. А мог бы так сыном сапожника и остаться где-то в Дерпте.
Вот поэтому-то так важно, в какую церковь записывали чухонцев. На каком языке к конфирмации готовиться. С точки зрения русской бюрократии логично, что если из германских провинций, то в немецкую. И сами немцы чутко стояли на страже своей монополии – чтобы взносы мимо кассы не прошли. Но чухонцы вроде как и не немцы. Обидно им стало. И дома немцы-господа угнетают, и в Петербурге – пастор-немец. Но наступила эпоха романтизма. Пошла и у эстляндцев мода на национальную романтику. Барон Егор фон Розен либретто к русской национальной опере написал – «Жизнь за царя». Разрешили тогда чухонцам от немцев отмежевываться. Ушли эстонцы и латыши из прихода Святого Михаила. К началу 40-х годов XIX века в Петербурге сформировался самостоятельный эстонско-язычный приход.
Смоленское лютеранское кладбище поражает «мерзостью запустения». Где-то здесь находится могила Корнелия Лаланда и его жены Августы, урожденной Фрезе. Июль 2010 г. Фото автора.
Событие это сродни революции. Назовем ее этнической. В самой Эстляндии о таком и помыслить было нельзя – чтобы самостоятельный приход на эстонском языке организовать. Но начинало уже что-то страгиваться. Начинали селяне превращаться в «милый эстонский народ». Выкристаллизовываться из чухонского бульона. Отделяться не только от немцев, но и от финнов, латышей. И катализатором этого процесса, зримым воплощением и манифестацией стало строительство национальной церкви.
Храм построить – это большое мероприятие. У некоторых народов много веков на это ушло. Денег много надо. Бюрократию царскую пробить – легко ли? В тюрьме-то народов. Для целей национально-эстонского лютеранского богослужения снимали самоопределившиеся эстонцы сначала маленький домик в Коломне, в Дровяном переулке. «У Покрова стояла их смиренная лачужка за самой будкой…» (Пушкин А. С. «Домик в Коломне». – С. Г.). Отдельный домик – уже победа. Но домика мало. Без пастора даже у лютеран церковной жизни нет. У них обряд хоть и простой, но, по словам поэта, строгий и важный. Здесь вера «еще не перешла порогу, еще за ней не затворилась дверь» (Тютчев Ф. И. «Я лютеран люблю богослуженье. – С. Г.). Без пастора даже лютеранам никак нельзя. Но где же взять лютеранского пастора для эстонско-язычного прихода?
Жил-был Корнелий Лаланд, один из первых эстонцев, закончивших теологический факультет университета в Дерпте. На родине не нашлось Корнелию пасторской кафедры. Отец его – вчерашний крепостной. Вскладчину выкупили его отца у помещика доброхоты. Корнелий в университете, конечно, по-немецки научился говорить, и даже без акцента. Но все-таки… Как это – пастор из мужиков будет баронских детей конфирмировать? Баронских барышень причащать? Баронам проповеди читать? Не готовы были бароны к такой революции. Пришлось Корнелию в Петербург перебраться. Петербург тогда островком свободы был. В национально-культурном смысле. Вот и нашелся пастор для эстонцев. Самый что ни на есть свой, из селян. Корнелий Лаланд потом долго в Петербурге состоял пастором, высоко в иерархии поднялся. В 1877 году получил он назначение генеральным суперинтендантом петербургской консистории евангелически-лютеранской церкви – высшая церковная должность для лютеранина. Считайте, епископ столицы, архиепископ. Члены императорской семьи из лютеран теперь у него причащаются – а каких-то тридцать лет назад провинциальные барончики его в свою сельскую церковь не захотели взять. Большой человек. Сам помещиком стал – приобрел деревню Демкино. Но своих сородичей не забыл. Помогал устраиваться в Петербурге эстонцам, которые из Эстляндии бежали. Содействовал становлению эстонских национальных обществ. Скончался в 1891 году, похоронен на Смоленском лютеранском кладбище.
