Петр Вайль - 60-е. Мир советского человека
Правозащитная тактика была господствующей в диссидентстве. Андрей Амальрик вспоминал:
Я заспорил со священником Сергием Желудковым, говоря, что мы к власти можем обращаться только с вопросами формально-правового порядка, но не идейного: мы не можем обсуждать наши идеи с теми, кто сажает за идеи в тюрьму. И почти убедил его в своей правоте – чтоб затем самому в ней усомниться40.
Идее может противостоять только идея (не танки). Вопросы «формально-правового порядка» уместны в демократически развитом обществе. Диссиденты же, ведя себя как свободные люди в несвободной стране, опередили события. Проще говоря – проиграли. Но это в том случае, если считать целью победу. А целью и было средство – свободное поведение, создание прецедента, формирование общественного мнения. Но это уже и есть идея – нравственная оппозиция.
Отвечая на извечный вопрос российской интеллигенции – кто виноват? – самые последовательные из советских интеллигентов ответили: мы. Каясь и идя на жертву, диссиденты ни к чему не призывали, но являли пример.
В этом суть и смысл важного события нравственной жизни страны того времени – кампании писем протеста. Подписанты, как их неблагозвучно назвали, совершали сакральный акт, заклиная черные силы собственной жизнью и судьбой. Дальнейшее протекало по известным образцам, только вместо костра было партсобрание, побивание камнями трансформировалось в увольнение с работы. Для российской специфики характерно, что к катарсису вели сугубо писательские действия – сочинение текста, подпись под ним как признание авторства. И началом массового движения протеста стало дело двух литераторов – Андрея Синявского и Юлия Даниэля41. На суде они отстаивали сочиненные ими тексты и признавали свое авторство. Именно этим занялись и участники кампании петиций в защиту двух писателей.
Диссидентство как акт творчества – так можно трактовать побудительный мотив, толкнувший к разрушению своей карьеры многих благополучных членов советского общества. Если видеть главную ценность именно в творчестве, а не в славе, власти и деньгах, то станет ясно, «чего им еще не хватало» – признанным ученым и известным писателям.
Советские психиатры были, в общем-то, правы, утверждая ненормальность этих людей. Они в той же мере психически отклонены от нормы, как поэты или религиозные подвижники. Не является и не может являться нормой творчески насыщенная жизнь, достигающая пика в привлекательном мученичестве подвига. «Я ждал этого суда как праздника»42 – Владимир Буковский. «То был самый жуткий момент моей жизни. Но это был и мой звездный час»43 – Петр Григоренко.
Двойному «орвелловскому» сознанию противостояли одиночки с повышенным творческим потенциалом. Интересно, что сам генезис общественного протеста Буковский определяет в эстетических терминах.
Что черное – это белое, мы уже привыкли. Что красное – это зеленое, нас убедили. Что голубое – это фиолетовое, мы сами согласились, черт с ним! Но теперь еще и синее – это не синее, а желтое? Хватит!44
Несогласие с уродством социальной гаммы требовало реакции. Творческая личность противопоставляла несовершенному миру – свои ценности. И высшая российская ценность – дружеское общение – легла в основу зарождающегося общественного мнения. Что может быть увлекательнее, чем в компании остроумных подвыпивших друзей ругать советскую власть.
Продолжением этого веселого времяпрепровождения и стало диссидентство. Не случайно одним из самых активных участников движения был Валентин Турчин – не только признанный ученый, но и составитель книги «Физики шутят». Как остроты Аркадия Райкина, передавались реплики с допросов в КГБ: «Откуда у вас Евангелие? – От Матфея»45. Правозащитная тактика своей популярностью во многом обязана соблазну игры – возможностью ловко дурачить противника:
На вашем месте я бы признал свое авторство, – говорит следователь. – Если вы будете так говорить, то, боюсь, окажетесь на моем месте, – отвечаю я46.
Дружить с остроумными, талантливыми и смелыми людьми – само по себе достижение и честь. Дома известных диссидентов показывали девушкам в качестве главного аттракциона вечерней прогулки. Вхожесть в такую квартиру ценилась выше, чем пропуск в Дом кино. А дружба обязывала держаться на уровне:
Было очень трудно не подписать письмо: это значило признать, что я боюсь, что молодым людям всегда неприятно, или показать, что я не так уж озабочен судьбой своих заключенных друзей47.
Желание быть не хуже, высокая стоимость дружеских отношений обменивались на утрату комфорта и даже свободы: «Оба они (В. Делоне и Е. Кушев) пошли на демонстрацию не потому, что видели в этом личную потребность, а скорее потому, что «неудобно отказаться», «неудобно изменить данному слову». Опоздавший на демонстрацию Евгений Кушев так объяснял на следствии свои действия: «Мне было неудобно, что я не пришел, и потому я решил крикнуть «Долой диктатуру!»48.
Во всем этом безрассудном благородстве просматриваются следы воспитания, в основу которого положен примат духовных ценностей над материальными, коллективного сознания над индивидуальным – как если бы Тимур и его команда восстали против режима.
В «Открытом письме Шолохову» Юрий Галансков писал: «Советский человек не удался в той же мере, в какой не удалась и сама советская власть»49. В двух частях этой фразы можно, как в алгебраическом уравнении, сократить отрицания: советский человек удался в той мере, в какой удалась советская власть.
Подобно Тимуру и его команде, инакомыслящие принялись явочным порядком делать то, что в теории должно было совершаться открыто, повсеместно и официально. Старушка, без толку обивавшая пороги сельсовета, обнаруживала под окном нарубленные тимуровцами дрова. А выгнанный за симпатии к Израилю лаборант неожиданно получал квалифицированную юридическую консультацию, подписной лист протеста и дружескую поддержку. Диссиденты делали то, чему их учили в советской школе: были честными, принципиальными, бескорыстными, готовыми к взаимопомощи. Проповедь торжества духовных идеалов над материальными полнее всего реализовалась в диссидентском движении.
Диссиденты были «передовым отрядом», еще более передовым, чем партия. Не случайно изрядную группу инакомыслящих составляли люди, исповедовавшие принципы ленинизма, для которых сомнения суммировались в вопросе: «Можно ли еще и легче ли бороться за настоящий коммунизм в партии или вне ее?»50 У самых разных людей способ был один. Генерал Григоренко: «Куда мы идем, что будет со страной, с делом коммунизма… Я начинаю искать ответы на эти вопросы и по старой привычке обращаюсь за ответами к Ленину»51. Рабочий Анатолий Марченко вел «раскопки в тех 55-ти томах, куда спрятали подлинного Ленина»52. И даже юный бунтарь Буковский «извлек много пользы из чтения Ленина»53.
Находки были различны: одни убеждались, что партия исказила ленинское учение, другие уличали самого вож дя. Но неизбежность результата – протест против окружающей действительности – породил невиданный разгул ментальных извращений. По мыслящей части советского общества прошла эпидемия Эдипова комплекса. Российские Эдипы действовали осознанно, с мазохистским наслаждением круша Лая-Ленина и Иокасту-партию.
По сути, каждый диссидент 60-х – отдельная драма, иногда – трагедия. Естественно, что эти люди заметно возвышались над толпой. Благодаря западным радиостанциям имена ведущих диссидентов стали популярны, как имена эстрадных артистов. Инакомыслящий стал общественной фигурой.
Характерно, что это произошло тогда, когда диссидентство еще существовало как локальные акты отдельных личностей, когда самой развитой организационной формой была веселая компания с неразделенным единством пения под гитару, выпивки, чтения стихов и сочинения писем протеста.
Эти веселые компании изменили общественный климат в стране. Нарушилось главное: закон молчания. Если раньше пределом гражданственной честности было неучастие, то теперь от порядочного человека потребовалось слово.
Если раньше общественное мнение выражалось в лучшем случае в заговоре молчания, то теперь оно обрело язык.
Новый принцип – слово вместо молчания – стал главной заслугой диссидентства. Общество уже не могло быть таким же, как прежде: нельзя разучиться говорить.
Общественное мнение, основанное на произнесении слов, опиралось, естественно, на те слова, которые произносили лидеры инакомыслия. Это были простые и внятные речи, мораль которых сводилась к позднейшей заповеди Солженицына: «Жить не по лжи». Официальная идеология владела средствами пропаганды, но умами – общественное мнение. В такой атмосфере неудивительно было, что
статья в «Известиях» изображала Синявского и Даниэля лицемерами, которые якобы в советской печати восхваляли советскую власть, а за рубежом, исподтишка, чернили. И непонятно было, что больше возмущает автора статьи – восхваление власти или ее очернение54.
