Василий Стенькин - Под чужим небом
— Ну и что же, удалось это Кандате?
— Нет: Кандата был злым человеком. Он пожалел, что другие грешные выберутся вместе с ним, и паутинка оборвалась.
— Вот видите, все-таки не выбрался. — Асада вздохнул и глубоко затянулся. — Есть четвертый путь, Таров-сан, самый достойный. Вам трудно понять — вы не японец. Я имею в виду харакири... Паутинки подают лишь в сказках, в жизни такое не случается.
— А если бы случилось? А если бы вам протянули паутинку?
— Не знаю, как я поступил бы... Но вы с таким видом говорите, точно вы бог и моя судьба в ваших руках. — Асада посмотрел с хитрым прищуром и замолчал, очевидно, ожидая каких-то важных слов или решительных действий со стороны Тарова. У Ермака Дионисовича вдруг возникло желание открыться, хотя бы частично, протянуть Асаде спасительную паутинку, но он сдержался.
— К сожалению, я не будда, — сказал он, — а только человек.
— Интересно! Очень интересно! — проговорил Асада, прощупывая Тарова долгим изучающим взглядом.
— Что именно?
— Я знаю вас, Таров-сан, полгода. Но сегодня открыл заново. Вы, оказывается, умный собеседник. Заходите ко мне в воскресенье, без капитана. Ну как?
— Ладно, зайду, — просто согласился Таров.
Вошел Токунага. Он взял со стола сигарету, закурил и поглядел в окно, вероятно, предположив, что стоящие у окна Асада и Таров засмотрелись на какое-нибудь необычное зрелище. Ничего не увидев, отошел от окна.
— О чем идет разговор? — спросил капитан, обращаясь почему-то к Тарову. Ермак Дионисович пожал плечами, промолчал. Ему хотелось услышать, как ответит Асада. Это имело определенное значение: если Асада серьезно ищет путь к спасению, то скорее всего не передаст содержание беседы.
— Пустой разговор, капитан... Мне пора. Простите за то, что украл у вас драгоценное время. — Асада торопливо попрощался. Это была добрая примета.
Несколько минут Токунага и Таров молчали: каждый был занят своими думами.
— Таров-кун, ты говорил, что хорошо знаешь Забайкалье?
— Да, я много лет жил там.
— Село Бичуру знаешь?
— Слышал. А почему ты спрашиваешь об этом?
— Сейчас у майора Катагири я встретился с представителем БРЭМ. Фамилию его не запомнил, рекомендовался полковником русской армии. В том селе живет агент по кличке «Ногайцев». Оставлен еще атаманом Семеновым в девятнадцатом году. Полковник говорит, у «Ногайцева» есть дочь Ксения, работает птичницей в колхозе. Русская красавица! Бюро по делам российских эмигрантов готовит «Ногайцеву» новогодний подарок, посылает связника... Понадобятся твои советы.
— Хорошо. А я полагал, БРЭМ — благотворительная организация.
Токунага дружески посмеялся над несмышленностью коллеги.
— Благотворительные организации возглавляют сентиментальные старушки, а не генералы, — поучающе заметил он. — Во главе БРЭМ стоит наш друг, генерал Лев Филиппович Власьевский.
— Там же был генерал Бакшеев?
— Теперь — Власьевский. Они не только шпионов и террористов готовят, но даже создают вооруженные отряды из эмигрантов. Зря деньги никому не платят, дорогой Таров-кун.
— Эту истину я давно уразумел, Токунага-сан. На вечер у нас какие планы?
— Явка с агентом «Валет». Да китаец, знаешь же...
— Ну, ну, вспомнил. Когда он уходит?
— В понедельник.
— Ты сам поедешь с ним?
— Да.
— Далеко?
— До Халун-Аршана.
— Не ближний свет. А я думал: посетим «Модерн», послушаем музыку.
— Рад бы в рай, да грехи не пускают. Кажется, так говорит русская пословица? — Токунага прекрасно владел русским языком и любил при случае козырнуть этим.
Казаринов, как всегда, был в бодром настроении. Ермак Дионисович заражался оптимизмом и кипучей энергией своего наставника. Ни возраст, ни постоянное напряжение вроде бы не влияли на него. Михаил Иванович придирчиво выяснял все, что известно Тарову о «Ногайцеве» и «Валете». Когда с этим было покончено, Ермак Дионисович поделился своими наблюдениями в отношении Пинфаньского военного городка, сообщил о возникшем у него намерении пойти на открытый разговор с Асадсй.
— Я согласен с твоим выводом: есть все основания полагать, что Асада и его коллеги работают на бактериологическую войну. — Казаринов поднялся и зашагал по комнате — первая примета взволнованности. — Но идти ва-банк с Асадой — дело рискованное, весьма. Никогда не поймешь, что на уме у японца. Помнишь, я как-то цитировал слова одного мудрого человека: японец не лжет, но ему никогда не приходит в голову говорить вам всю правду? Очень верные слова!
— И все таки стоит рискнуть, Михаил Иванович.
Казаринов остановился возле Тарова, сидевшего на стареньком диване.
— Где гарантии, что Асада не доложит о тебе?
— Гарантий, конечно, нет. Чем руководствуюсь? Скажу. По моему глубокому убеждению, Асада очень боится ответственности за свои дела, человек он слабовольный, на него можно повлиять. Я сравниваю Асаду и Токунагу. Капитан даже откровеннее. Он не скрывает, что слушает московское радио, без опасения делится новостями, рассуждает о возможности разгрома Японии. И при всем этом остается убежденным самураем. Асада же искренно тревожится за свою судьбу...
— Да, Ермак, загадал ты мне загадку. Видать, не одну ночь не спал. От чьего имени ты намерен выступать?
— От своего. Нет, я не стану открываться как представитель Советской страны, пусть сам догадывается, кто перед ним, — сказал Таров, заметив протестующий жест Казаринова. — Я буду говорить о бесчеловечном характере бактериологической войны, попытаюсь задеть его душу. Асада — врач и не может не понять, что от него зависит спасение миллионов людей от бессмысленной смерти.
— Боюсь, друг мой, ты меряешь его на свой аршин, по себе судишь. Ты забываешь, Асада принял присягу, а фанатизм японцев известен...
— Но в данном случае цель оправдает средства.
— Согласен. Если бы нам удалось получить сведения о подготовке японцами бактериологической войны, местах сосредоточения лабораторий и иных учреждений, то мы сделали бы большое дело. Ты представляешь; в случае необходимости наши могли бы уничтожить городки, вроде Пинфаня, и предотвратить смертоносную войну. Ты что, не согласен с этим?
Таров улыбнулся, услышав от доктора знакомый вопрос, не требующий ответа. Он означал, что Казаринов уже согласился с его предложением.
— Ради этого, Михаил Иванович, я пойду на любой риск. — В темных глазах Тарова засветились искорки. — Другого выхода у нас нет. Японцы в аналогичных случаях говорят так: кто стоит спиной к стене, тот может идти только вперед.
— Все это я отлично понимаю, друг мой. А если Асада выдаст? Тогда что?
— Тогда буду сидеть в японской тюрьме и слушать ту песню в своем сердце, о которой говорил Феликс Эдмундович. С нею и умереть не страшно. — Таров улыбнулся и широкой ладонью погладил волосы на затылке.
— Умереть, умереть, — проворчал Казаринов и, очевидно, чтобы скрыть волнение, торопливо вышел. Вскоре вернулся, в руках у него была початая бутылка коньяка.
— Выпьем за жизнь, Ермак Дионисович. Поздравь старика — нынче мне стукнуло шестьдесят.
— Поздравляю, Михаил Иванович, от всего сердца. И еще: за скорое возвращение на родную землю! Да, с меня тоже полагается. Вчера официально объявили, что мне присвоено звание поручика, и по должности повышен. Теперь я старший помощник начальника отделения. Генерал Янагита сдержал свое обещание.
Они выпили и дружески обнялись. Долгая жизнь в чужой стране и опасная работа роднят людей.
XI
Накануне нового года Таров получил командировочное предписание. Его опять вызывал атаман Семенов. На этот раз встреча была назначена в Чанчуне, переименованном японцами в Синьцзян — «Новая столица». Там размещался штаб Квантунской армии, там находилась резиденция Пу И — императора марионеточного государства Маньчжоу-Го.
Ермак Дионисович выехал из Харбина первым утренним поездом и около четырех часов пополудни уже был в Синьцзяне. Он не спеша вышел на привокзальную площадь, мокрую от снега, который падал хлопьями и тут же таял, огляделся. Справа под брезентовым тентом жались рикши, подпрыгивали, чтобы согреться. Чуть подальше стояли извозчики.
Ермак Дионисович подошел к бородачу, картинно восседавшему на козлах, и по-русски спросил, свободен ли. Извозчик засуетился, должно быть, польщенный тем, что господин японский офицер обратился к нему на его родном языке. Он низко кланялся и приговаривал: «С превеликим удовольствием, ваше благородие», «с превеликим удовольствием», «с превеликим...»
Таров назвал адрес. Извозчик пошевелил вожжами, почмокал губами, и гнедая кобылка резво побежала, цокая подковами по булыжной мостовой.
— Откуда родом-то, отец?
— Мы-то? Мы — волгари, ваше благородие, — ответил извозчик, не оборачиваясь.
