Наталья Громова - Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941-1944
Софья Игнатьевна Богатырёва. 2000-е
Отец был высокообразованным, блестящим и талантливым человеком, прирожденным хранителем культуры и как хранитель запрещенных в советское время рукописей и произведений уничтоженных режимом или эмигрировавших поэтов и писателей сыграл в истории новейшей русской литературы заметную роль. Выпавшие его поколению потрясения: Февральская революция, Октябрьский переворот, Большой террор, Отечественная война, которую он прошел с первых ее дней до последних военным корреспондентом в действующей армии, клеймо «безродного космополита», доставшееся ему в 1949-м – не позволили моему отцу, как и многим его ровесникам, реализовать свои возможности в полной мере.
Моя мать, Анна Марковна Бамдас, в тридцатых годах работала в журнале «Огонек», пережив и его расцвет, и разгон редакции, позднее – в журнале немецких антифашистов "Das Wort" («Слово») и в «Знамени». Родители были очень разными по характеру: отец – несколько высокомерный, холодноватый петербуржец, мама – типичная москвичка, отзывчивая, гостеприимная, любящая людей и всеми тоже любимая. Довоенное детство прошло под знаком взаимодействия противоположных сил: безмятежного тепла внутри дома и грозной опасности, клубившейся снаружи. Те, от кого шло тепло, – мама, папа, няня, потом гувернантка, навещавшие нас бабушка и тетя – противостояли холоду, идущему извне – страху. Страху обыска и ареста родителей. На сей счет имелись инструкции, очень рано выученные назубок: если родителей «заберут», надо бежать к той самой любимой тете, непременно пешком и ночью, а то утром увезут в детский дом. Когда возник страх, мне теперь не вспомнить, сейчас кажется, что был всегда. Ночным кошмаром долгие годы оставался звук тормозов машины, остановившейся у дверей нашего дома – может быть, именно той, что явилась забрать маму и папу. Своих взглядов на сталинский режим и на то, что происходит в стране, от меня не скрывали.
Чистополь, несмотря на голод, холод и бесконечные болезни, которые к нам всем всё время липли, в моей жизни оказался важнейшим периодом нравственного становления, поисков ответа на вопросы «что такое хорошо, и что такое плохо». Примеряла опытным путем и ту, и другую модель поведения, пока не убедилась, что каждое, даже малейшее, нарушение этических норм против меня же и оборачивается. Очень это пригодилось в дальнейшем! Если бы я находилась в интернате постоянно, а не была приходящей полупансионеркой, на размышления и разного рода переживания ушло бы меньше времени и сил, удалось бы приобрести полезные навыки общежития, но зато внутренняя жизнь и душевная работа не были бы столь интенсивными. Память о тех полудетских попытках выработать к десяти годам свой категорический императив помогла мне понять роль ранних отроческих лет в развитии мировоззрения и подтолкнула к тому, чтобы впоследствии всерьез заняться литературой для детей и детским творчеством.
Константин Богатырёв. 1950
Школьные годы после возвращения в Москву провела, читая русскую и, в переводах, иностранную классику, стихи и прозу Серебряного века (у отца была отличная библиотека, частично погибшая во время войны, но и того, что осталось, мне хватало с лихвой), а также слушая разговоры бывавших у нас друзей дома: Виктора Шкловского, Лидии Чуковской, Надежды Мандельштам, Алексея Ивановича Пантелеева, Ивана Халтурина, Ираклия Андроникова и других, менее известных, но не менее замечательных людей. В школу старалась ходить как можно реже, на уроках читала книжки, но в десятом классе взялась за ум, получила золотую медаль, благодаря чему поступила на филологический факультет МГУ. В университете продолжала делать то же, что в школе: читать книжки, только не тайком под партой, а на законных основаниях, занимаясь в основном русской поэзией. В то время нам было у кого учиться: на филфаке вели семинары и читали лекции С.И. Радциг, Н.К. Гудзий, Д.Д. Благой, Ю.Б. Виппер, С.М. Бонди, С.И. Бернштейн. Курс наш был в должной степени ярким, и сокурсники ко мне благоволили, но все мои дружбы наталкивались на один и тот же порог, через который мое доброе отношение не могло переступить: любовь к советской власти и откровенный прагматизм, у кого-то – грубый и примитивный, у кого-то – поглубже спрятанный.
Окончание университета совпало с наступлением «оттепели». Стали возвращаться из лагерей люди, близкие по духу моим родителям и их кругу, оживилось тусклое лицо тогдашнего общества, в литературе повеяло свежей мыслью. В доме Виктора Шкловского, где когда-то встретились мои родители, я познакомилась с Константином Богатырёвым (1925–1976), одним и тех, кто вернулся оттуда, вышла за него замуж и радостно погрузилась в жизнь московской диссидентствующей богемы. Надо сказать, что тогдашняя богема, в противовес расхожему мнению, отличалась бескорыстным трудолюбием: каждый стремился делать то, что доступно знаниям и способностям, не рассчитывая в обозримом будущем на признание: публикацию стихов и прозы, выставку картин, исполнение музыкальных произведений. Костя прилежно переводил «Новые стихотворения» Райнера Мария Рильке, одно за другим, не позволяя себе отклоняться не только от авторского замысла и построения каждого опуса, но даже от порядка их расположения в книге. Я исполняла при нем обязанности первого читателя и рецензента, используя филологическое образование для научного обоснования своих придирок, благо в университете усиленно изучала теорию стиха. А для заработка годились: мне – журналистика, ему – заказные переводы.
В октябре 1958-го родился наш сын, по желанию его отца названный тоже Константином.В гостях у Нины Берберовой. 1990-е
В годы «оттепели» у нас возникло много интереснейших знакомств: Костя и раньше был близок с Борисом Пастернаком, а теперь мы встречались с Анной Ахматовой, Юрием Олешей, Лилей Брик, Александром Галичем, подружились с Геннадием Айги, Валентином Берестовым, Наумом (Эмкой) Коржавиным, Юрием и Валерией Айхенвальдами, Андреем Волконским, часто виделись с Вячеславом (Комой) Ивановым по прозвищу «обыкновенный гений», заходили к нам Холин с Сапгиром, останавливался, приезжая из Питера, Иосиф Бродский. Разумеется, исправно посещали все подпольные и домашние выставки нонконформистов и не пропускали исполнения «новой» музыки. На излете «оттепели» «Пионер», журнал для подростков, либеральный и по тем временам смелый, где я часто печаталась, зачислил меня в штат. Полтора десятка лет вела там отдел поэзии и детского творчества, что давало возможность открывать дорогу начинающим литераторам, а также помогать мальчикам и девочкам, сочиняющим стихи (или то, что они считали стихами), найти слова для своих мыслей и чувств. Благодаря «Пионеру» появились три мои книги: документальные рассказы «Клуб "Шуруп" и хранители библиотеки», беседы о писателях «Литературная карта России» и «Кораблик» – сборник стихов, написанных детьми в возрасте от восьми до четырнадцати лет, а также большое число очерков и эссе. Попутно в меру сил занималась диссидентской деятельностью: распространяла «Хронику текущих событий», «Открытое письмо Михаилу Шолохову» Лидии Чуковской; перепечатывала и раздавала в хорошие руки стихи Иосифа Бродского и сделанную Фридой Вигдоровой запись суда над ним; собирала подписи под обращением писателей в защиту Синявского и Даниэля и деньги в помощь семьям политзаключенных.
Со вторым мужем Юрием Езепчуком. Вермонт, 1993
С началом перестройки ушла из «Пионера», чтобы продолжить дело моего отца, о чем всегда мечтала. Публиковала неизвестные тексты из его архива вкупе со своими статьями о них, а также работы о поэзии и прозе Серебряного века. В 1989-м получила приглашение преподавать в одном из американских университетов, Миддлбери колледж, затем читала курсы по русской литературе в университете штата Висконсин, в Лондонском и Денверском университетах, отдельные лекции – в Принстоне, в Беркли, UCLA. Неожиданно для себя осознала, что обрела новую профессию – из журналиста превратилась в профессора – и что обитаю в новой стране, с иным языком и незнакомыми нравами. К тому времени мой второй муж Юрий Езепчук, молекулярный биолог, стал работать в университете штата Колорадо в Денвере, где мы с ним живем по сей день и где я теперь пишу воспоминания о людях, с которыми мне посчастливилось встретиться в прошлом.
Как хорошо уметь читать!
Я не умею читать. Мне в школу на будущий год, а я читать не умею! Мама ужасается, папа потешается. Под великим секретом мама поделилась своей бедой с подругой и теперь обречена выслушивать со всех сторон рассказы о вундеркиндах-грамотеях: тот в семь лет читает Толстого, та в шесть с половиной – Тургенева. Мама верит и обливается слезами, папа пытается утешать:
– Научится она читать, увидишь. Профессором, может быть, не станет, но читать выучится, это я тебе обещаю, – говорит он маме.
