Игорь Дуэль - Судьба фантастической гипотезы
Такого рода нетрадиционный приём мне представляется оправданным в данном случае потому, что и сегодня проблемы, о которых пойдёт речь, находятся в сфере компетенции по большей части двух наук: геологии и геофизики. Это и делает нашего «верблюда» двугорбым. И прямо надо сказать, что «мирное сосуществование» столь близких сфер познания пока, скорее, мечта, нежели реальность. Но, судя по всему, не такая уж далёкая.
Геофизики иногда прямо, иногда косвенно, как бы вскользь постоянно обвиняют геологов, в избыточной склонности то к описательности, то к научным фантазиям, не подкреплённым опорой на строго и однозначно установленные физические законы. Геологи в ответ упрекают геофизиков в том, что они слишком физики, что от двойного имени своей науки упор они делают на вторую часть, а вот первую, общую для двух наук, идущую от греческого названия нашей планеты, принижают или даже вовсе игнорируют. Иными словами, по мнению геологов, геофизики ко всем процессам, связанным с формированием лика планеты, спешат прямо и непосредственно приложить общефизические законы, игнорируя (или, по крайней мере, мало принимая в расчёт) своеобразие и неповторимую специфику предмета.
Мои консультанты представители разных наук, да к тому и разных научных поколений. Кропоткин — геолог классического типа, чья научная деятельность началась ещё в тридцатые годы. Сорохтин — геофизик, вступивший в науку двумя десятилетиями позднее. И хотя оба они немало сделали для развития глобальной тектоники плит, однако взгляды их весьма разнятся.
И давняя полемика между геологами и геофизиками, да ещё отяжелённая разницей поколений, нашла своё отражение и в пометках рецензентов на полях скромного моего сочинения. А поскольку тема книги — жизнь в науке концепции мобилизма, драма, связанная с её становлением, то мне и показалось, что грешно было бы скрыть от читателя это весьма своеобразное её проявление. Да, кроме того, иным путём не вижу возможности удовлетворить пожелания обоих моих научных гидов.
Своё кредо Олег Георгиевич Сорохтин достаточно красноречиво высказал уже «соображениями по ходу», написанными на полях и на оборотах страниц рукописи этой вступительной главки. Два из них, развивающих одну и ту же мысль, приведу полностью.
В самом начале, где я рассуждаю о «верблюде и лошади», то есть об отличии строгих сюжетов истории физики от нашего — становления мобилизма, — он пишет: «Как-то Резерфорда спросили, какие науки он признаёт, на что тот ответил: только две — физику и химию, причём химия есть часть физики, а кроме них есть ещё только филателия. Этим Резерфорд хотел (в шуточной форме) подчеркнуть, что остальные естественные науки — тоже часть физики».
А моё замечание, что в науках о Земле иногда предмет исследования бывает весьма строптив, вызвало такое «соображение по ходу»: «По-видимому, дело даже не в «строптивости» предмета, а в неподготовленности изучающей его учёной корпорации. Так, в частности, было с биологией, так было и во многом остаётся сейчас в геологии. В геологии появилась впервые в её истории современная научная теория только тогда, когда геологией занялись физики. Сами же геологи ещё лет сто спорили бы по поводу того, какая из их фантазий вернее. Резерфорд прав, физика — основа и матерь всех естественных наук, в том числе и геологии… По-видимому, процесс развития науки зависит от психологической подготовки её «жрецов» к восприятию современных достижений физики, и вообще от способности физически мыслить».
Договоримся: комментарии Сорохтина я не комментирую. Это, как теперь вошло в моду говорить с лёгкой руки Юлиана Семёнова, «информация к размышлениям». Остальные «соображения по ходу» так и пойдут именно по ходу моего повествования.
А сейчас — о первых этапах жизни нашей замечательной идеи.
ДО ВЕГЕНЕРА
Хотелось бы начать, стилизуя под старинную драму, с традиционных помёток «акт первый, явление первое». Да только поди догадайся, какое же здесь явление было первым!
Ричард Кэррингтон в своей известной книге «Биография моря» пишет: «Самая поэтическая гипотеза происхождения материков и океанов связана с именем Альфреда Лотара Вегенера».
Хотелось бы поконкретнее: что значит связана с именем? Но вопрос не столь прост, как может показаться.
Обращаемся к другим источникам — и сплошь и рядом наталкиваемся на фразу такого типа: «Гипотезу дрейфа материков ввёл в науку Альфред Вегенер». Вам, дорогой читатель, нравится такая формулировка? Мне поначалу совсем не понравилась. Что значит «ввёл в науку»? Первым высказал? Нет, тут приоритет явно не за Вегенером. Многие учёные так или иначе утверждали до него (и подчас задолго), что материки перемещаются по поверхности планеты.
Может быть, Вегенер поставил какой-то особо изящный эксперимент, который стал надёжным подтверждением идеи дрефа? Нет, никаких экспериментов он не ставил.
Тогда, возможно, он сумел провести какие-то необычные измерения, ставшие весомыми аргументами в пользу мобилизма? И этого не было.
Ну, может быть, он, осмыслив известные факты с помощью тогдашних достижений физики, оснастил теорию математическим аппаратом и совершил одно из тех знаменитых «открытий на кончике пера», которыми богата новейшая история познания? Тоже нет.
И тем не менее утверждение о том, что гипотеза дрейфа материков связана с именем Альфреда Вегенера или, тем паче, что её ввёл в науку не кто другой, как Альфред Вегенер, совершенно справедливо. Более того, оно вполне точно — точнее не скажешь.
Потому, например, японские геофизики X. Такеучи, С. Уеда, X. Канамори, написавшие интереснейшую работу о современном мобилизме «Движутся ли материки?», не сочли даже нужным помянуть, что у Вегенера были предшественники.
А Любовь Кузнецова, автор книги «Куда плывут материки?», рассказывающей о жизни Альфреда Вегенера, где сообщаются многие весьма ценные для нас детали его биографии, назвав имена двух учёных, высказавших прежде Вегенера идею мобилизма, пишет: «Но это были тихие голоса. Вегенер первый громко заявил о горизонтальном движении материков».
Вы когда-нибудь слыхали, что в науке бывают громкие и тихие голоса? И чем же, интересно, измеряется их различие, в каких единицах? Можно придумать ещё немало колкостей по поводу этой странной дифференциации. И тем не менее с Любовью Кузнецовой трудно не согласиться. Более того, если попытаться коротко обозначить разницу между Вегенером и его предшественниками, то такое деление на «тихие» и «громкие» голоса в общем и целом подойдёт.
Представляется эта ситуация примерно так. Приходит на некое высоконаучное собрание некий учёный и обращается к коллегам с нижайшей просьбой выслушать и оценить некие соображения, пришедшие ему в голову. Коллеги выслушивают, а потом произносят вежливые округлые фразы, оснащённые латинскими терминами. А суть этих фраз в переводе на общечеловеческий язык очень проста: сообщённое докладчиком Имярек — сущая ерунда, чушь, муть, бред. И удручённый Имярек потом наедине с собой в одних случаях решает, что коллеги, по всей видимости, всё же правы (а для этого печального вывода есть серьёзнейшие основания), в других останется при своём мнении, но учтёт опасность дальнейшего упорства (ещё чего доброго за умом помрачившегося сочтут), а в-третьих, попросту махнув на идею дрейфа рукой (мало ли существует более ясных проблем? — и без этой проживу), но так или иначе решает в дальнейшем не касаться столь «скользкой» темы.
Ведь недаром, когда речь заходит о предшественниках Вегенера, особенно дальних, причастность их к мобилизму нужно буквально вытягивать из пухлых трактатов на общие темы, где наряду с серьёзными суждениями в большом количестве рассыпаны совершенно необоснованные догадки. Или же речь идёт об одной статье (в крайнем случае двух-трёх), как бы случайной в научном наследии автора, где идея дрейфа материков высказывалась лишь в самой приблизительной форме. И наконец, третий вариант — с подобного рода суждениями часто выступали не учёные, а просто любители порассуждать.
Во всяком случае до Вегенера не было ни одного специального труда, автор которого задался бы целью свести воедино все аргументы в пользу дрейфа материков, собранные к его времени разными сферами познания. И одна из причин этого, как мне представляется, — именно психологическая. Неодобрение научной молвы пережить было трудно, оно быстро отбивало охоту углубляться в дальнейшее исследование.
Поэтому и звучали голоса мобилистов именно тихо, робко, с просительной интонацией.
Вегенера же первый шквал неодобрений не смутил. А в дальнейшем аргументы противников его теории (подчас весьма веские) побуждали его не к отказу от работы, а наоборот, к отпору, причём чем более ретивы были его хулители, тем активнее, даже, можно сказать, яростнее, с большей страстью трудился Вегенер, отыскивая контраргументы.
