Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №2 за 2003 год
В Париж она поехала не только, чтобы сбежать от «мучителя», но и в надежде заняться изучением истории и языков – английского и испанского. Не без труда удалось беглянке умолить отца выделить и ей средства на скромную комнату в парижском пансионе и ежедневные расходы. И первое время Полина действительно посещала какие-то лекции по литературе и истории, общалась с русской политической эмиграцией, встречалась с Тургеневым, к которому у нее были рекомендательные письма от Якова Полонского.
«…Ты едешь немножко поздно: все изменилось в несколько дней, – писала она через несколько месяцев Достоевскому из Парижа, тот как раз наскреб денег, чтобы наконец настичь беглянку во Франции. – Ты как-то говорил, что я не скоро смогу отдать свое сердце. Я его отдала в неделю по первому призыву, без борьбы, без уверений, без уверенности, почти без надежды, что меня любят. Я была права, сердясь на тебя, когда ты начинал мной восхищаться. Не подумай, что я порицаю себя, но хочу только сказать, что ты меня не знал, да и я сама себя не знала. Прощай, милый!»
Но Федор Михайлович, так и не успев получить этого письма, уже стучал в дверь ее парижской квартиры. Со страстным нетерпением он ждал появления своей нежной, порывистой Полины, открыла же ему дверь Полина незнакомая – надменная, с коварной, мстительной улыбкой на губах, во всяком случае, именно такой увидел ее он. Выяснилось, что она без памяти влюбилась в какого-то парижского врача по имени Сальвадор и с душераздирающими подробностями рассказала Достоевскому о своей страсти. Он понял только, что это «не серьезный человек, не Лермонтов», и что его Полина, чью душу он считал такой требовательной и возвышенной, «пала», влюбившись в «молодого красивого зверя» – самоуверенного и недалекого. Суслова прекрасно отдавала себе отчет в своем падении и каким-то парадоксальным, мучительным образом гордилась этим: теперь не было больше гордой барышни, чьей чистотой помыкал Достоевский, теперь она ему равна. Она ему отомстила. В своем дневнике Суслова утверждает, что Достоевский, выслушав ее признание, «упал к ее ногам, обнял с рыданиями ее колени…»
Достоевский же ближе всего воспроизведет свои реальные мучительные перипетии с Полиной в повести «Игрок», в которой он даже дал своей героине такое же имя. «И еще раз я задал себе вопрос: люблю ли я ее? – вопрошает alter ego писателя, Алексей Иваныч. – И еще раз не сумел на него ответить, то есть, лучше сказать, опять, в сотый раз ответил себе, что я ее ненавижу. (…) А между тем, клянусь всем, что есть святого, если бы она действительно сказала мне : „бросьтесь вниз“, то я бы тотчас же бросился и даже с наслаждением».
Впрочем, подобную же любовь-ненависть испытывала и настоящая Полина к своему недавнему возлюбленному. Слепая низменная страсть к французу открыла ей главный раскол внутри нее самой: собственно женское начало в ней, оказавшееся столь неожиданно мощным, несовместимо с человеческим, иными словами, с духовным. И этот раскол Аполлинария так никогда в себе и не примирила, так никогда и не сумела она свести воедино эти две противоположности, из-за чего вся ее жизнь, все ее любови, все ее интеллектуальные и моральные порывы будут казаться ей ложью, лицемерием, грязью…
Французик Сальвадор, как водится, обманул Суслову и очень скоро бросил ее, и тогда Достоевский почти силой заставил свою безутешную любовь поехать с ним в Италию – рассеяться, развлечься. Несомненно, он рассчитывал вернуть ее расположение, хотя поклялся перед отъездом, что будет ей только «как брат». Баден-Баден, Турин, Рим, Неаполь. Федор Михайлович безбожно играл в рулетку, проигрывал и писал умоляющие письма в Россию – брату, родным с просьбой выслать денег, якобы «на писанье романа». Всюду в гостиницах они с Полиной селятся в разных номерах, он сидит с ней допоздна, гладит ее руку, утешает, слушает бесконечные рассказы про неверного Сальвадора – он дожидается, пока она соберется лечь в постель, и терзает себя демонстративными попытками держать слово. Но она тоже кое-чему научилась в Париже – и разоблачается перед ним медленно, расчетливо, глядя прямо ему в глаза недобрым взглядом. А распалив его чувства – гонит прочь, после чего из соседней комнаты доносятся его плач, вой, досадливые удары тростью в стену
… В конце концов они срываются, клятвы летят в тартарары, а наутро ненавидят друг друга за «слабость» и едва разговаривают. Эти кошмарные полтора месяца путешествия – последние дни, проведенные вместе. Осенью того же 1863 года Полина вернулась в Париж, а Достоевский – в Петербург.
…В 1867 году Достоевский женился вторично, в этот раз на своей юной стенографистке Анне Григорьевне Сниткиной. Суслова ничего об этом не знала и в минуту грусти написала бывшему возлюбленному пространное интимное письмо, жалуясь на скуку, здоровье, окружающих людей… Это послание, перехваченное Анной во время свадебного путешествия, вызвало в ее душе бурю ревности, страдания и страха. «Прочитав письмо, я была так взволнована, что просто не знала, что делать. Я дрожала и даже плакала. Я боялась, чтобы старая привязанность не возобновилась и чтобы любовь Феди ко мне не прошла. Господи, не посылай мне такого несчастья!» – писала Анна Григорьевна. По ее воспоминаниям, у Федора Михайловича дрожали руки и на глазах стояли слезы, пока он читал письмо Полины. Но у той и в мыслях не было к нему возвращаться.
Она поняла, что Достоевский женился на «этой Брылкиной», как она пренебрежительно переименовала Анну Григорьевну, ради «дешевого необходимого счастья», себя же Аполлинария считала выше подобных низменных побуждений.
Однако ее терзали бесы. И самым страшным оказался бес непостоянства. «Буду честной, – убеждала она себя с болезненным упрямством, – буду с кем-то только по любви». Но каждая новая любовь на поверку оказывалась миражом. Поклонники и возлюбленные сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой – ее дневник переполнен их именами: лейб-медик, Робескур, Валах, поляк, грузин, Утин, молодой граф Салиас, русский доктор, французский доктор, господин из библиотеки… Полина с нескрываемым любопытством обнаружила, что наделена волшебной способностью сводить мужчин с ума. Да и окружающие часто говорили ей, что она наделена всеми качествами femme fatale – холодная, насмешливая сдержанность и при этом – обещание в наклоне головы, в быстрой полуулыбке и в распаляющих воображение глазах… Да, она признавалась себе, что любит любовь, но до самой смерти упорно и горько продолжала винить Достоевского в том, что это он разбудил в ней эту алчную, ненасытную чувственность. «Я чувствую, что я мельчаю, погружаюсь в какую-то тину нечистую, и не чувствую энтузиазма, который бы из нее вырывал, спасительного негодования», – записала она как-то в дневнике.
Ее попытки учиться, заниматься историей оказались не слишком серьезными, за границей она, по сути, попросту проматывала деньги отца. Родители упрекнули старшую дочь в неудачливости после того, как Надежда с блеском защитила в Цюрихе диссертацию и получила диплом и лавровый венок с надписью «Первой в России женщине – доктору медицины». Полина знала, что на защиту сестры съехалась самая знаменитая профессура Европы, что счастливой и удачливой молодой женщине стоя рукоплескал европейский ученый мир.
В это время в дневнике Аполлинарии впервые появляются мрачные тяжелые предчувствия и настроения. Сестре повезло, а ей нет. Что же все-таки ей в этой жизни делать? Что с ней будет? Брак – вещь немыслимая, любовь мимолетна, детей у нее быть не может из-за женской болезни, да к тому же она их терпеть не может. В своем литературном призвании она разочаровалась и, расставшись с Достоевским, больше никогда ничего не напечатала. Правда, в 1870 году в ее переводе вышла книга М. Минье «Жизнь Франклина», и перевод этот рецензенты оценили как «великолепный», но Аполлинария почему-то больше никогда не занималась этим видом литературной деятельности. В оставшихся после нее бумагах она нигде не комментирует этого факта. Скорее всего, требующая упорной усидчивости переводческая работа шла в разрез с ее темпераментом.
К своим 30 годам Аполлинария Прокофьевна неожиданно обнаружила, что относится к разряду «разочарованных», едва ли не «лишних людей», как и ее любимые герои Онегин и Печорин. Россия после заграницы страшно обескуражила ее: «Я думала в Москве встретить людей, у меня здесь есть разные знакомые, прежние студенты, а теперь мировые судьи, юристы, и прочая. Но все, кого я встречаю, мужчины и женщины, – необыкновенно мелочны и пусты. (…) Всякий раз я возвращаюсь из общества в отчаянии и убеждаюсь, что лучше читать Филаретов катехизис, чем рассуждать с моими знакомыми». Ее начитанность и, так сказать, полуобразованность сыграли с ней в конечном счете злую шутку.
– Я научилась отличать высокое от низкого, – однажды, не на шутку распалясь, кричала она своему другу Полонскому, изменив своей всегдашней сдержанности, – я вижу все недостатки, все умею критиковать, но у меня нет таланта, который позволяет подняться над этим и переносить пошлость и скуку жизни!
