Александр Сладков - Грозный. Буденновск. Цхинвал. Донбасс
– Там товарищ мой, Лосев. Ему помощь нужна.
На меня смотрит полная пожилая медсестра. Потом на санитаров.
– Ага. Давайте, ребята!
Из Цхинвала везут раненых. В приемном покое грязные танковые комбинезоны, пыльные сапоги. Двое сидят – голые торсы. У одного рука перебинтованная висит на шнурке. У другого бинты на ключице, крест-накрест. На белой марле алые пятна крови.
– Ребят, с какого полчка?
– Шестьсот девяносто третьего.
Ясно. Это те, что за полчаса до нас в город вошли. С полковником Казаченко.
– Должность какая?
– Механ.
– А ты?
– Пулеметчик.
Следующий раненый. В одних трусах. Перевязаны: кисть, локоть, спина. Левое предплечье на лангете.
На носилках лежит чеченец. На плече белая ленточка – «свой». Правая нога в грязной кроссовке, левая, выше колена, в гипсе. Двое носилок стоят рядом. На них бойцы. Без признаков жизни. Но простынями закрыты не совсем, до подбородка. Значит, они еще на этом свете. Над ними шуршат санитары.
– Несите их на второй этаж.
Длинный стол. Врачи сидят и все чего-то пишут. Как приемная комиссия в университете.
У меня забирают костыли, кладут на застеленную чистой простыней каталку и увозят в операционную.
– При каких обстоятельствах получили ранение? Ага, понятно… Танюша, давай промедол.
Ух ты… Меня здесь, пожалуй, наркоманом сделают. Я проваливаюсь в уже знакомую мне нирвану. Тук-тук, тук-тук-тук… Мне кажется, что стучат прямо по моей голове.
Мозги, как желе. Телепаются в черепной коробке. Долбаные наркотики. Разлепляю веки. Моя койка в палате самая дальняя, у окна. Дверь по диагонали. Отворена. В щель просовывается рыжая голова. Это ж Шевчуков Витя. Как нашел? Приятель мой. Майор. Как бы медицинской службы. Должность у него редкая. Пациенты на Шевчукова никогда не в обиде. Он начальник гарнизонного морга. Я слабо реагирую:
– Витек, ты ко мне как друг или по работе?
Патологоанатом хихикает. Я проваливаюсь в туман. Господи помилуй, Господи помилуй… Молитва проникает в меня сквозь забытье. Вскидываюсь на кровати и разрываю веки. По палате с кадилом маневрирует батюшка. Отец Тимофей. Священник владикавказского Храма Святого Георгия. Отпевает, что ли? Ну, дела…
Замечаю в дверном проеме все ту же рыжую голову Шевчукова. Он все хихикает. Циничные шутки у вас, майор… Сил нет. Голова моя обрушивается на подушку.
Утро. Госпиталь забит ранеными. Приладив подмышками костыли, выпрыгиваю в коридор. У стен справа и слева носилки. Посередине узкий проход. Сестры мечутся по нему.
– Алина, это наши носилки?
– Не знаю!
– Боже мой, сколько раненых…
Здесь легкие. Тяжелые по палатам. Вот носилки очередного поступившего санитары-срочники протискивают в дверной проем.
– Не спеши, не спеши!
– Вписывается?
– Приподними! Заноси!
Голова и ноги у раненого перебинтованы. Сквозь повязки обильно проступает кровь. Глаза закрыты. Ни на что не реагирует. В палате его аккуратно стягивают на кровать. Молоденькая медсестра спускает к поясу простыню, ощупывает кожу под локтем, ищет вену. Втыкает иглу капельницы. Раненый со стоном открывает глаза. Тело у него не белое, не тщедушное, как у большинства солдат. Загорелое, мускулистое. Пресс кубиками.
– Как самочувствие, земляк?
– Ничего…
– Что с ногой?
– Не знаю.
Он выдавливает из себя слова. Видно, в крови промедол. Спрашивать бесполезно. Раненый засыпает. Сзади мне в ухо сопит Уклейн. Потом обращается к раненым:
– Ребят, есть хотите?
Молчание. Все тяжелые. Все в забытьи. Уклейн продолжает говорить, словно в космос.
– А то нам тащат жратву. Я принесу, а вы тут разберетесь что к чему.
– Игорь, пойдем. Они, видишь… И есть-то сами не могут. Пойдем…
В палату заходит мой доктор. Молодой подвижный, бритый наголо, очень похожий на Глухаря – артиста Аверина.
– Все, все ребята. Давайте в свою палату!
И уже медсестре.
– Две трети плазмы и кровь. Третья положительная. И начинаешь капать. Начинаешь с плазмы, потом кровь, а потом снова плазму.
Игорь Васильич любит общаться. Я натыкаюсь на его мощную спину уже в коридоре. Он опять с кем-то беседует.
– Откуда, земляк?
– С Нижнего Тагила.
– А с полка какого?
– Из четыреста двадцать девятого. Старший стрелок.
– Контракт подписывал?
Раненый мотает головой. Все понятно. Молодежь. Вот так. «Срочников на войну не посылать! Противозаконно!» Говорили-говорили, а в итоге – кто будет Родину защищать? Звукооператор мой протискивается дальше. Я ковыляю за ним. Уклейн солдат. И он говорит с солдатами на понятном для них солдатском языке, моментально схватывая желанные темы. Дом, семья, родина малая…
– А ты откуда?
– Из Нальчика.
– Кабардос?[31]
Раненый улыбается.
– Молодец! Кабардосы – это наши парни. Из Прохладного? Из сто тридцать пятого?
– Нет, из семидесятого.
– О, Чечня, Шали. Его тоже сорвали?
– Ну да.
Когда Уклейн служил в Чечне, потерял из своего взвода восьмерых солдат. В основном на подрывах. Фугасы… Помню, я был у него в гостях. Вышагивая по своей казарме в Ханкале, Уклейн вдруг остановился возле двухъярусной койки. Внизу, в казарменном сумраке сидели трое солдат. При виде своего взводного они не вскочили, не вытянулись. Просто опустили головы и заулыбались. Один был с перевязанной кистью. Я думал, что Уклейн, как это принято, закричит, выстроит их, прочитает лекцию о том, что на заправленных койках сидеть запрещено. А он вдруг заговорил с ними, как с детьми.
– Ну что, ребятки, явились?
– Так точно, Игорь Васильевич…
Я удивился. Они отвечали совсем не как положено, не по уставу. Но Уклейн внимания не обращал.
– Как там, в госпитале? Отдохнули?
Бойцы, улыбаясь, молчали, опустив подбородки на грудь.
– Валентина Виссарионовна там, на месте?
– Ну да. Привет вам передавала.
– О! Давыдов! А тебе что, палец, никак, отпилили?
Мальчишка с перевязанной кистью смущенно кивнул. Он стеснялся. Ну да, мол, вот так получилось. Нет у меня теперь пальца. Уклейн замер. Пододвинулся к койке, провел своей огромной ладонью по солдатской стриженной голове.
– Эх, Давыдов… Как же ты…
Я видел, что взводный никак не может придумать, как успокоить, что сказать. Я услышал совсем не то, что мог в подобной ситуации слышать.
– Давыдов, как же ты в носу-то теперь ковыряться будешь? А, браток?
Резко развернулся и быстро пошел прочь. Еле поспевая за Уклейном, я расслышал:
– Сволочи. И так руку здесь изуродовали. Срочник же! Палец указательный осколок отсек. Комиссовать положено, а они его опять в Чечню затолкали… Чем он курок-то будет дергать, мизинцем, что ли?!
И вот так же, с отцовскими нотками в голосе, он болтает теперь с солдатами здесь, во Владикавказском госпитале.
Совсем легко раненые покуривают на крылечке травматологии.
– Откуда?
– Серпухов, Подмосковье.
– А полк?
– Сто тридцать пятый. Командир орудия.
Ничего себе! Даже артиллеристам досталось!
– Как тебе здесь?
– Пара дней осталось. Контузия. Говорят, до четверга.
Выздоравливающих – в часть, остальных, требующих долгого лечения, развозят по другим госпиталям – в Краснодар, в Моздок. Совсем тяжелых в Питер, в медакадемию, в Москву – в Бурденко, Красногорск и так далее. Заходя обратно, сталкиваемся с санитаром.
– А где Уклейн?
– Я Уклейн!
– Вот. Надо мочу сдать. Я поставлю в туалете.
Персонал в Уклейне души не чает. К нему постоянно приходят какие-то старушки-медсестры из других отделений. Врачи заглядывают. Болтают с ним накоротке. Он лежал здесь после ранения, полученного в Чечне, в 2001 году. Запомнился. Вот и сейчас в палате его дожидается бабушка в белом чепчике и в халате. Лет семидесяти.
– О, Валентина Виссарионовна!
Уклейн обнимает старушку, обещает зайти, как выпишется. Она уходит.
– Эта женщина ухаживала за мной.
Потом, вытянув губы «утиной попкой» и воздев толстый сарделевидный палец, Игорь Васильевич, комично задумавшись, резюмирует:
– Видно, у меня на лице было написано, что мне нужна помощь.
Леня громко смеется. Уклейн рассказывает:
– И она пришла такая: «Как вы?». Я говорю: «Хорошо». Она блинчики мне приносила, конфеты… Каждое двадцать третье февраля открытки посылает. Я очень долго запоминал ее отчество. Виссарионовна…
Я почти все свое время провожу на кровати. Раненая нога загипсована. Скакать на костылях мне лень. Болтаю по телефону, принимаю гостей. Моя тумбочка переполнена «ништяками». Ну, в смысле, пирогами, конфетами и т. д. Я щелкаю пультом. Телевизор гудит чьими-то уверенными голосами:
– … последние полчаса западные телекомпании…
– …войска в городе Гори. Причем это подается как свершившийся факт…
– …корреспондент Рейтер сообщает…
