Сергей Дубавец - Русская книга
В XVII веке под напором растущего вширь Московского государства Великое Княжество Литовское все более сближалось с государством Польским. Полонизация охватила высшие слои общества, а белорусский язык, бывший в княжестве официальным, остался уделом социальных низов, простонародья. Как и литовский. Вот в таком статусе оба языка встретили разделы федеративной Речи Песполитой и российскую оккупацию конца XVIII века. Новая власть утверждалась через жестокое подавление освободительных восстаний, через указы о запрещении белорусского и литовского языков, через изощренную русификацию. Вторым после военной силы интрументом Москвы стала православная церковь, так же, как инструментом Варшавы становился католический костел.
В 1920 году Виленский край попадает под польскую оккупацию. С 1940-го волевым решением Москвы отходит к Литве. Если упомянуть еще две немецкие оккупации, то представление о том, как формировался нынешний политический климат Города, будет почти полным.
У политиков свои резоны. Для поляков это город, в котором похоронено сердце Пилсудского, куда влечет паломников священный образ Матери Божьей Остробрамской, могилы Сырокомли, Лелевеля, город, над которым взошла звезда Адама Мицкевича, национального поэта номер один. Здешняя польская культура — литвинство — это аристократизм, голубая кровь, белая кость национальной культуры. Правда, все это в прошлом. Теперь элита польской культуры живет по всему миру — в Варшаве, в Париже, в США, только не здесь. А тут местные польские идеологи озабочены проблемами совсем другого уровня — народ плохо владеет польским…
Для литовцев этот город — история и территория, сфера национальной экспансии, утоляющей всегда хищное национальное чувство. Для белорусов — то же самое, и еще — Мекка, хоть на сегодня белорусы представлены в Городе значительно хуже других. И я вновь задаю себе вопрос — куда все подевалось?
В смысле нынешних политических реалий в Городе никогда не было власти белорусской. Но что, по-моему, более существенно, между
Городом и Беларусью никогда не было границы. Учиться, работать, торговать наш народ извечно тянулся сюда. Не удивительно, что и первая грамматика современного белорусского языка создана на основе виленских говоров уроженцем Виленщины Брониславом Тараш- кевичем.
Путешествуя по краю, я убедился, что язык здешних жителей действительно весьма близок к литературному, хоть и называют они себя поляками. Потому, что католики. А паспортных белорусов в Литве 63 тысячи. Но это как бы обезглавленная масса. Нет ни школ, ни каких-либо культурных учреждений. «Голова» этой «массы» в новое время уничтожалась еще польской властью — в тюрьмах и концлагерях. Правда, это уничтожение не сопоставимо со сталинщиной, с советскими «телятниками» 1939 года, с Куропатами. Потом была война, угасание последних очагов культуры — гимназии, музея, организаций. После войны «телятники» увезли последнего виленского белорусского интеллигента. Интересно, кто это был? Возможно, лидер хадеции ксендз Адам Станкевич, автор десятков книг? Не считаясь с фатальностью момента, он еще писал письма с требованием бело- русизации костела высокому советскому начальству…
Затем — десятилетия отчуждения Города. Унификация. Литва советская медленно, но верно доводила процент литовцев в Городе с 2-х до 50-ти. Правда, это была Литва советская, и определяла ее политику все-таки Москва.
А Литва сегодня, кажется мне, уже пережила период национал- фундаментализма, становление своего национального государства в 20-е годы, что склоняет к доверию сегодняшним литовским политикам, которые говорят о приоритете прав человека и гражданского сообщества.
Повторю, сегодняшнее бытие Города не идеально. И какие-то рецидивы превращения его в однонациональный заметны. Например, те же названия улиц, которые, по-моему, следовало бы сохранить в том звучании, в каком они вошли в историю, буть то балтское или славянское. Мне трудно представить, что Скорина издавал свои книги, а Мицкевич и Шевченко жили и писали свои произведения на улице Диджёйи, а не на Великой. Или названия деревень Виленщины. Думаю, жители Великого Села не станут называть его Диджясалис оттого только, что так написано нынче на въездных указателях. Тоже само Ужусенис — Застенки, Каркленай — Лозники и т. д. Да и в унификации государственного языка для Виленщины значения не много, смысла же нет вовсе. А смысл в том, что Литовское государство не ущербно, а, наоборот, богато Виленским краем — этой уникальной совокупностью родов и культур, множеством языков. Так же, как смысл отношений Литовского и Белорусского государств — не в возведении новой (и весьма дорогостоящей, кстати) исторической реалии, государственной границы, а как раз наоборот — во взаимопроникновении культур, которое было приостановлено в послевоенные годы.
Он-она-оно — звучит как утверждение. А чей-чья-чье — как отрицание, как заикание. Мицкевич — «синоним» Города. Наш! Нет, наш! Нет, не ваш! Нет… Творчество здесь не помогает. Писал по-польски! Но — на белорусском материале! Но — отчизной называл Литву! Логика приводит к гематологическому анализу. И тут вместо ожидаемой чистоты и однозначности появляется новый фактор — еврейская кровь. Но Мицкевич — заглавная буква длинного исторического ряда: Сырокомля, Костюшка, Витовт… Везде похожая ситуация. Грюн- вальд, архитектура, статут Великого Княжества Литовского, само Княжество… Наконец, все сходится на Городе. Он тоже «полукровка». Его не разделишь, не разрушив, а разделив — не приобретешь. Поэтому спорить следует не о принадлежности Города, а о принадлежности Городу.
Смысл существования «других» национальных групп: белорусов, поляков, евреев, татар, русских, — в том, чтобы возродить Город во всем многообразии его культурных традиций под юрисдикцией Литвы. Если, конечно, юрисдикция не будет первичной, а культура вторичной. Юрисдикция — это ведь, как дикция. Черчилль, кажется, писал на полях собственных речей: «Аргумент слаб. Повысить голос». Все аргументы текущей политики слабы перед фактами многовековой культуры.
НАЧАЛО 90-Х
… В январе 1991 года я, тогда уже житель Города, стоял со своим бело-красно-белым флагом на площади перед зданием Верховного Совета Литвы и так же, как сотни тысяч других людей, стоящих рядом с другими флагами, ждал танковой атаки. Тогда я ясно осознавал, что уехал из Империи Зла, и не в эмиграцию, а как бы ближе к дому и к космосу, ко сну. И к смыслу. Возможно, тогда впервые я полнокровно ощутил значение смысла. Весь мир поделился ровно на две части. Не было различий ни социальных, ни национальных, ни религиозных… Было только добро и зло. Люди и танки. И я был на стороне добра, и ничего не мог поделать с его неодолимой притягательной силой.
