Борис Носик - С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции
Итак, в тот первый раз прекрасные полтора года провели молодожены в Париже. При умелом мамином хозяйствовании ничуть не дороже обходилась жизнь, чем в Петербурге, да и матушка Зинина, сама одаренная художница, сумела кое-что увидеть новенькое, походить по выставкам и музеям. Осталось ей что вспоминать на все последующие 60 лет, которые прошли без былых Парижей и, прямо сказать, без былой сытости…
В 1906 году вернулись все трое в Петербург, оттуда — в Нескучное, и за два года родила молодая Зина Серебрякова двух сыновей. Первого назвали Евгением (как художника-дядю и скульптора-дедушку), а второго Александром (Шуриком).
З. Серебрякова. Турция. 1916 г.Зина занималась живописью с прежним рвением — писала пейзажи и портреты. На пейзажах ее были нескучанские холмы и сады, на портретах — милые родственницы (скажем, Женина супруга, красивая Ольга Лансере), муж Боря, здешние бабы и дети. Маленькие сыновья, конечно, требовали внимания, однако была в доме прислуга, была матушка, было много помощников, дети не были помехой для молодой нескучанской барыни, которая все серьезнее занималась художеством.
А что молодой муж, Борис Анатольевич? Он теперь все реже бывал дома, на все более долгие сроки уезжал в дальние края, аж на Дальний Восток, где работал сперва стажером, потом инженером на поисках и прокладке новых железных дорог. Была ли острая нужда в столь долгой разлуке с молодой женой и маленькими сыновьями и было ли это семейное устройство признаком семейного благополучия, сказать не берусь. В подобной разлуке супругов повинны (или заинтересованы) бывают, как правило, обе стороны. Конечно, молодой супруг должен был зарабатывать какие ни то деньги, но можно было, вероятно, найти занятие и поближе к дому. Так что, может, поближе и не хотелось…
Возвращаясь в Нескучное, Борис Анатольевич охотно занимался сельским хозяйством. Имение Лансере было не маленькое и приносило доход. Одно время (судя по переписке) Екатерина Николаевна даже собиралась продать зятю свою землю за 80 000 рублей. Возможно, что у Бориса не нашлось таких денег. К тому же, как выясняется из тех же писем, приезжие родственники убеждали тещу Бориса, что она назначила слишком низкую цену…
Можно также предположить, что Борис Анатольевич чувствовал себя чужим в семье Лансере-Бенуа, все члены которой жили искусством, говорили об искусстве, создавали, продавали и покупали произведения искусства. В дневнике А. Н. Бенуа (за 3 июля 1917 года) есть запись о совместном обеде дяди Шуры с Борей. «Он очень мил, — пишет А. Н. Бенуа, — но совершенно иного мира. Как с ним может уживаться Зина?»
Вопрос не праздный? И нас в данном случае интересует именно Зина. То, что по наступлении определенного возраста девушка из приличной, обеспеченной (хотя бы и художественной) семьи начинает думать о замужестве, о детях, о продлении рода, — это понятно. Но почему именно двоюродный братик Боря был избран Зиной в мужья? Что мы знаем об этом милом юноше? Лишь то, что она захотела рассказать нам на своих портретах молодого Бори, первого героя ее мужских портретов. Мягкий, добрый, изнеженный, тонкий… Ничего мужественного. Впрочем, ведь и на других (надо сказать весьма немногочисленных) мужских портретах Серебряковой (будь ее моделью даже бывалые морские волки из Бретани) не углядишь особой мужественности. Напротив, углядишь, как правило, некую мягкую утонченность, рафинированную нежность, даже, можно сказать, женственность (насколько известно из литературы, большинство этих персонажей известны были и в жизни своим гомоэротизмом). Забегая вперед, отметим, что эта склонность (или склоненность) будет еще ярче проявляться в дальнейшем творчестве замечательной художницы, какой вскоре стала молодая Зина Лансере-Серебрякова. Очень скоро появились на свет и стали знамениты ее замечательные обнаженные женщины, ее деревенские «ню», отмеченные редкостным, трепетным эротизмом. Иные из искусствоведов стыдливо писали в этой связи об особенной «женственности» Серебряковой, но боюсь, что слово это мало что может объяснить (скорее, все было наоборот). Так или иначе, яркое присутствие эротики в живописи Серебряковой довольно очевидно, и разговора об эросе нам здесь не избежать. Не разговора о тайнах личной жизни молодой художницы, а лишь об упомянутой выше «склоненности», об интересах, о специфической эротике, об эросе… Важно ли это для творчества? Несомненно. О всесилии Эрота в жизни человеческой и в искусстве знали и писали от века, впрочем, с разной степенью открытости и стыдливости. С начала ХХ века об этом говорили все чаще и все менее стыдливо, хотя в почтенном петербургском доме Бенуа или в окружении молодой Зинаиды в Нескучном не спорили об этом с такой неотвязностью, как скажем, «на башне» у Вячеслава Иванова с тамошними «тройными» браками. По мнению, высказанному другом Зинаиды Серебряковой живописцем Константином Сомовым, эротизм всегда являлся «главной сущностью всего», а без эротической основы «самое искусство было немыслимо». Понятное дело, что при разговоре о подобных предметах употреблялись (особенно часто в России, которую и полвека спустя гениальный русско-американский мастер педофильской темы назвал «своей чопорной родиной»), самые разнообразные поэтические или научные эвфемизмы, которые со временем тоже начинали звучать грубо, (и тогда на смену им изобретались новые). Нынче можно нередко встретить в печати рассуждения о «трансгрессивном Эросе» или об «эротической трангрессии». Речь идет о трангрессии эротизма, выходящего за некие пределы, определенные культурой среды и социальными установлениями, нарушающего культурные и религиозные запреты. Причем, трансгрессии эти могут не выходить из сферы переживаний и ощущений в сферу реализации, могут оставаться «нереализованными в любовной практике», но при этом без труда различимы в художественных произведениях (ибо речь у нас здесь идет о творчестве, о людях творческих, по преимуществу о творцах Серебряного века). Даже и в раскованном Серебряном веке, не говоря уж о советском Стальном или Партийном, редко брались писать об этом в открытую у нас, в России, хотя были среди приверженцев (или жертв) подобной трангрессии столь авторитетные и красноречивые литературные знаменитости, как, скажем, Зинаида Гиппиус или Анна Ахматова. Дерзостнее бралась за тему разве что младшая современница Серебряковой Марина Цветаева, сделавшая однажды такое заявление:
«Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное — какая жуть. А только женщин (мужчинам) и только мужчин (женщинам) заведомо исключая необычное родное — какая скука. И все вместе — такая скудость. Здесь действительно уместен возглас — будьте как боги! Всякое заведомое исключение — жуть!»
Лихие нынешние феминистки отвергают и этот лозунг бисексуальной трансгрессии как бесплодный и непоследовательный, хотя и признают существование бисексуальности в натуре всякого человека. Нынче на эти темы пишут много, так что мы здесь не станем углубляться в споры о женской и мужской «трансгрессивной сексуальной ориентации», а лишь затронем отмеченные знатоками (в связи со спорами о Марине Цветаевой) некие черты или некий «набор невротических черт», характерных для «трансгрессивного Эроса»: нарциссизм, стремление к самозащите и страх интимности. Спасения от них ищут в творческой работе. «Я пишу, следовательно существую» — на разные лады повторяет Цветаева: «жить — писать». Черты эти будут попадаться и в рассказах о нашей блистательной героине-художнице, вплоть до воспоминаний наблюдательной семейной кухарки (и энтузиастки-натурщицы): «она жила своей работой».
Возвращаясь к нашей героине, повторим, что выбор Зиной будущего мужа, возможно, и определялся Борисовой мягкостью: в нем не было пугающего ее мужества. Впрочем, ведь и в неодолимом стремлении к этому браку тоже прослеживается некий элемент трангрессии, выхода за рамки культурной и религиозной традиции, но мы об особенностях этого брака уже говорили выше…
Вернемся после нашего затянувшегося отступления на темы эротики в зимнее Нескучное, где Зинаида снова живет одна с детьми и прислугой, ждет писем от мужа…
Все эти бурные послепарижские годы прошли у нее между мольбертом и детской, и вот в 1909 году 26-летняя художница, мать двоих сыновей Зинаида Серебрякова написала свою главную картину, свой шедевр — свой автопортрет «За туалетом». К такому важному, решающему моменту жизни любого художника обращаются обычно в воспоминаниях и сами творцы, и те, кто берется писать об их творчестве, — хотят понять, как это случилось, как произошел этот рывок, этот всплеск, отчего, при каких обстоятельствах? И те и другие обнаруживают, что объяснить этот всплеск бывает нелегко.
Вот он перед нами, этот автопортрет, не первый из написанных Зинаидой многочисленных автопортретов, однако первый знаменитый, тот самый знаменитый, уже в 1910 году купленный Третьяковской галереей и вот уже сто лет как украшающий ее стены. Его столько раз описывали, этот замечательный автопортрет, — писали о нем мастера живописи, и столпы искусствоведения, поэты, мастера прозы, и простые зрители, писали столько раз, что мне остается только черпать для вас перлы из этой сокровищницы похвал и восторгов. От себя могу лишь подтвердить, что да, правда, эта молодая женщина, расчесывающая поутру волосы перед зеркалом, она прелестна, она дьявольски мила, она неотразима. Взгляните, как изящны ее движения, как красивы ее рот, глаза, ее нос, ее волосы. И сколько жизни! Да в нее нельзя не влюбиться!
