Виктор Гюго - Наполеон малый
Как Париж, так и департаменты оказали совершенно законное сопротивление, сопротивление, предписываемое гражданам статьей 110-й конституции, и не только конституцией, но и естественным правом; это была законная самооборона — вот где поистине уместны эти слова — против так называемых «спасителей», вооруженная борьба права и закона против гнусного захвата власти. Республика, неожиданно попавшая в ловушку, вступила в поединок с переворотом. Вот и все.
Двадцать семь департаментов поднялись и достойно выполнили свой долг — Эн, Од, Шер, Устья Роны, Кот-д'Ор, Верхняя Гаронна, Ло-и-Гаронна, Луаре, Марна, Мерта, Северный, Нижний Рейн, Рона, Сена-и-Марна. Бесстрашно поднялись Нижние Альпы, Авейрон, Дрома, Гар, Жер, Эро, Юра, Ньевр, Пюи-де-Дом, Сона-и-Луара, Вар и Воклюз. Они были раздавлены, как Париж.
Переворот расправился с ними не менее свирепо, чем с Парижем. Мы только что дали краткий обзор этих преступлений.
И это законное, конституционное, доблестное сопротивление, сопротивление, в котором весь героизм был на стороне граждан, а вся подлость на стороне власти — насильник, совершивший переворот, именовал жакерией. Припугнуть красным призраком казалось ему как нельзя более полезным.
Эта жакерия преследовала двойную цель: она служила политике Елисейского дворца двумя способами, она обладала двойным преимуществом: с одной стороны, с ее помощью можно было на «плебисците» добиться ответа «да», заставить голосовать под саблями, перед лицом этого призрака, подавить людей мыслящих, застращать доверчивых, воздействовать на первых террором, на вторых — страхом, и в этом, как мы сейчас покажем, заключался весь успех и весь секрет голосования 20 декабря. С другой стороны, жакерию можно было использовать как предлог для проскрипции.
1852 год сам по себе не представлял никакой опасности. Закон 31 мая, уничтоженный морально, отошел в вечность еще до 2 декабря. Новое Собрание, новый президент, обычный порядок действий в строгом соответствии с конституцией, выборы — и все! Уберите Бонапарта — и вот чем был бы 1852 год.
Но надо было, чтобы Бонапарт убрался. Это-то и оказалось камнем преткновения. Отсюда и произошла катастрофа.
Итак, в одно прекрасное утро этот человек схватил за горло конституцию, республику, закон, Францию. Он нанес будущему удар ножом в спину. Он растоптал право, здравый смысл, справедливость, разум, свободу; арестовал граждан, которые считались неприкосновенными; конфисковал имущество у невинных людей, отправил в изгнание людей прославленных, схватил за горло народ в лице его депутатов; поливал картечью парижские бульвары; пустил свою кавалерию вскачь по лужам крови, открыл огонь без предупреждения, расстреливал без суда, наполнил заключенными Мазас, Консьержери, Сент-Пелажи, Венсен — крепости, одиночки, казематы, а кладбища наполнил трупами; бросил в тюрьму Сен-Лазар жену, которая несла хлеб своему скрывавшемуся мужу, осудил на двадцать лет каторги человека, который дал приют изгнаннику; попрал все законы, нарушил все полномочия, сгноил тысячи людей в страшных трюмах понтонов, отправил в Ламбессу и Кайенну сто пятьдесят детей в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет. Этот человек, который был смешнее Фальстафа, стал страшнее Ричарда III. Почему же он сделал все это? Потому что, заявил он, «против его власти существует заговор». Потому что истекающий год предательски стакнулся с наступающим годом для того, чтобы его низвергнуть; потому что статья 45 вероломно объединилась с календарем, чтобы вышвырнуть его вон; потому что второе воскресенье мая собиралось его «низложить»; потому что его присяга дерзостно замышляла его падение; потому что его честное слово выступало против него самого.
Рассказывают, что на другой день после своей победы он сказал: «Второе воскресенье мая отошло в вечность». Нет, это честность отошла в вечность, умерла честь. Умерло имя императора.
Как должен содрогаться тот, кто покоится в часовне Сен-Жером! И как это прискорбно! Ненависть народа растет и поднимается вокруг этого великого имени, и кто же, как не его злосчастный племянник, взрастил ее? Великие воспоминания стираются, и на первый план выступает все дурное. Никто уж не решится теперь вспомнить об Иене, о Маренго, о Ваграме. О чем же вспоминают теперь? О герцоге Энгиенском, о Яффе, о Восемнадцатом брюмера… Героя забывают, видят только деспота. Карикатура начинает искажать профиль Цезаря. И что это за фигура рядом с ним! Уже находятся люди, которые путают дядю с племянником, на радость Елисейскому дворцу и к стыду Франции. Жалкий пародист разыгрывает из себя главное действующее лицо. Увы! Чтобы запятнать это грандиозное величие, требуется столь же грандиозная подлость. Куда там Гудсон Лоу, — тот был всего-навсего тюремщик, Гудсон Лоу был просто палач. Человек, который действительно убивает Наполеона, — это Луи Бонапарт. Гудсон Лоу отнял у него только жизнь, Луи Бонапарт убивает его славу.
О злодей! Он захватывает все, он все портит, все грязнит и все позорит. Он выбирает для своего предательства, для своего злодейства месяц и день победы под Аустерлицем! Он возвращается из Сатори, словно из Абукира. Он выпускает 2 декабря какую-то страшную ночную птицу и, водрузив ее на знамени Франции, кричит: «Солдаты! Вот ваш орел!» Он заимствует у Наполеона шляпу, а у Мюрата — плюмаж. У него свой императорский этикет, свои церемониймейстеры, свои адъютанты, свои придворные. Но при императоре это были короли, при нем — лакеи. У него своя политика; свое Тринадцатое вандемьера; свое Восемнадцатое брюмера. Он сравнивает себя с другим! Великий Наполеон исчез из Елисейского дворца, теперь говорят: «Дядя Наполеон». Человек, повелевавший судьбой, превратился в Жеронта. Настоящий, законченный — не тот, Первый, а вот этот! Первый, очевидно, только для того и явился на свет, чтобы взбить перину для его постели. Луи Бонапарт, окруженный холуями и девками, приспосабливает для своих надобностей, для своих обедов и своего алькова коронование, помазание, Почетный Легион, Булонский лагерь, Вандомскую колонну, Лоди, и Арколе, и Сен-Жан-д'Акр, и Эйлау, и Фридланд, и Шампобер… Полюбуйтесь, французы, на вывалявшегося в грязи борова, который катается на этой львиной шкуре!
Книга пятая
ПАРЛАМЕНТАРИЗМ
I
1789 год
Однажды, шестьдесят три года тому назад, французский народ, которым на протяжении восьмисот лет владела одна семья, которого до Людовика XI угнетали феодальные бароны, а после Людовика XI — парламенты, или, если воспользоваться откровенным выражением одного вельможи восемнадцатого века, «сначала грызли волки, а потом вши»; которого держали по загонам — провинциям, шателенствам, бальяжам и сенешальствам: запрягали, погоняли, доили, стригли, брили, бранили, стегали, колотили и поносили, кто как умел; которого, в угоду его хозяевам, подвергали штрафам, мучили, истязали, топтали, секли розгами, клеймили каленым железом за одно только бранное слово, гнали на галеры за кролика, убитою в королевских владениях, а за какие-нибудь пять су вешали; этот народ, отдававший свои миллионы Версалю, а свой скелет — Монфоконской виселице, изнемогавший под бременем всяких запретов, ордонансов, королевских указов, городских и сельских эдиктов, законов, постановлений, порядков; раздавленный налогом на соль, податями, цензовыми и акцизными сборами, лишением наследственных прав, прямыми и косвенными налогами, повинностями, десятиной, барщиной, пошлинами, заставами, государственными банкротствами; погоняемый палкой, что носит название скипетра, обливающийся потом, стенающий, страдающий, но идущий вперед, увенчанный лаврами, но стоящий на коленях, более похожий на вьючный скот, чем на нацию, — вдруг поднялся на ноги, пожелал стать человеком и вздумал потребовать отчета у монархии, отчета у судьбы и покончить с восемью веками бедствий. Это было великое усилие.
II
Мирабо
Выбрали просторный зал, поставили амфитеатром скамьи. Потом достали доски, соорудили из этих досок посреди зала нечто вроде эстрады. Когда эстрада была готова, то, что тогда называлось французской нацией, — иначе говоря, духовенство в красных и лиловых сутанах, дворянство с белыми плюмажами и со шпагой на боку и буржуазия в черных кафтанах уселись на скамьях амфитеатра. Едва только они уселись, на эстраде появилась удивительная фигура. «Что это за чудище?» — спрашивали одни. «Что это за великан?» — спрашивали другие. Это было престранное существо, неведомое, неожиданное, внезапно появившееся из тьмы, пугающее и притягательное. Отвратительная болезнь превратила его лицо в нечто, напоминавшее морду тигра, — казалось, все пороки оставили свой уродливый след на этой страшной физиономии. Он, как все буржуа, был в черном, то есть в трауре. Его горящий взгляд метал в толпу молнии, в нем были и упрек и угроза. Все смотрели на него с любопытством, смешанным с ужасом. Он поднял руку, наступила тишина.
