Владимир Губарев - Супербомба для супердержавы. Тайны создания термоядерного оружия
строился. И это была своя культурная политика. С этим театром у меня связана одна история. Дело в том, что здесь была поставлена моя пьеса «Невесты Чернобыля», рассказывающая о судьбе женщин, переживших ту трагедию. Спектакль интересный, актерская труппа сыграла его блестяще. Зал был переполнен. Эта премьера напомнила мне одну ситуацию, которая случилась далеко отсюда, в Японии. В Хиросиме тоже был поставлен мой спектакль «Саркофаг». Огромный зал, две тысячи человек. Спектакль кончается, меня выталкивают на сцену, и я вдруг вижу, что актеры плачут. Я смотрю в зал, зрители первых рядов тоже плачут. А потом овация… Оказалось, что половина актеров театра погибли во время бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. Поэтому так — слезами — в Японии встретили тот спектакль.
Нечто подобное произошло и здесь. Пьеса тяжелая, рассказывающая о судьбе женщин, которые не могли выйти замуж после Чернобыльской катастрофы. И понятно, почему… Спектакль получился, но здесь он шел недолго, потому что оказалось, что его воспринимают очень
болезненно те женщины, которые поработали на «Маяке». В 1949 году, когда создавалось радиохимическое производство, сюдаприезжало много девчонок-химиков. Они заканчивали химические факультеты университетов, ремесленные училища, и они приезжали сюда работать на очень опасном производстве. Тогда мужчин не было. Прошла война, и высшее образование получали в основном женщины, и именно на их плечи, на их руки легла вся трудность создания первого радиохимического завода в нашей стране. Впрочем, об этом очень хорошо рассказывает очевидец тех событий Евгений Ильич Микерин:
Е.И. Микерин— Мы работали из расчета один рентген в сутки. Я пользуюсь старой терминологией — она более понятна и привычна, чем нынешняя. За смену — рентген, и не больше! Таковы были правила и «боевые» нормы. В общем, как на войне. Ядерной, конечно… Если ты получаешь больше рентгена, значит, нарушил правила радиационной безопасности. Если раз нарушил — предупреждение, другой раз — еще одно, а потом и премии лишали… А как не нарушать, если почти каждый день что-то случалось?!
— Простая арифметика: 150 рабочих дней и лучевая болезнь гарантирована?
— В принципе, да. Правда, лучевая — не всегда. Даже операторы, которые не принимали участия в ликвидации аварий, так сказать «в спокойной обстановке» получали 0,6–0,8 рентгена за рабочую смену. Ну а если случался разлив продукта, то тут уже было не до расчетов получаемых доз — главное, любой ценой ликвидировать аварию.
— Не преувеличиваете?
— Нисколько!
— А защита?
— Да, была в достаточном количестве. Это резиновые сапоги и перчатки. К счастью, потом появились фильтры Петрянова, они защищали дыхательные пути. А прежде даже марлевых повязок не хватало…
— И многие прошли этот атомный ад?
— В смене 15 человек. Работали круглосуточно и без выходных. Считайте сами… Я брал кассету, клал ее в сейф — никто его открывать не имел права, так как там хранились совсекретные материалы, а в конце смены доставал кассету и сдавал ее на проверку. «Свой» рентген там всегда был.
— Простите за жестокий вопрос: почему вы до сих пор живы? Сколько вам лет и сколько вы набрали тогда этих самых рентген?
— Мне 84 года. Официально у меня 283 рентгена. По крайней мере, еще столько же я получил «сверхплана».
— Смертельная доза 400 рентген?
— Если ее получить сразу…
— Вы входите в ту когорту атомщиков, которые постепенно набирали сотни рентген и даже тысячи. Как Ефим Павлович Славский, как некоторые другие…
— Да, я жив. Но мои коллеги, с которыми я начинал работать, и почти все те, которые пришли мне на смену, давно уже ушли из жизни… Все происходящее я объясняю несколькими причинами. Во-первых, теми, кто нами управляет сверху…
— Правительством?
— Нет, теми, кто выше его… В шутку я объясняю так: 600 рентген, которые я получил, выжгли во мне все вредоносные бактерии и микробы, которые были во мне. Это и дало возможность дожить до сегодняшнего дня… На радиохимическом, реакторном и металлургическом заводах появилось несколько тысяч профессиональных больных. Половина из них не дожили до пенсии, она уже не понадобилась им. Рентгены, которые получали работники, вынуждали медиков выводить работников из основных цехов через полтора-два года. Я проработал там три с половиной года.
— Почему?
— Некем было заменить. Постоянно не хватало кадров, потому что непрерывно всех заменяли. Техники, операторы, прибористы, ремонтники, электрики, — всех надо было выводить в «чистую зону». Однажды мне сообщили, что к нам направлена группа молодых техников. Их надо было принять и распределить по рабочим местам. Я пришел на щит управления, и там вижу испуганные глаза двух десятков девушек. Им было по 18 лет. Все одеты в ношеные комбинезоны, не по росту. И я подумал: до чего же мы дошли, если таких девчат присылают сюда?! До сих пор я встречаюсь с некоторыми из них, и мне тяжко смотреть им в глаза… Но я вынужден был распределить их по сменам, по рабочим местам
— иного выхода у меня не было тогда…
— А как случилась встреча с Берией?
— Он наезжал довольно часто. Однажды — это был 52-й год, и я работал уже начальником смены, а она длилась с 8 вечера идо 2 ночи — мне позвонили и сказали, что в цехе будут высокие гости, а потому я должен находиться на такой-то отметке и ждать. Они пройдут мимо, ни о чем их не спрашивать, а если зададут вопросы, то ответить. Они шли по 10-й отметке основного цеха. Шла разгрузка облученного топлива и первичное растворение урановых блочков. Идут три человека. Новый директор радиохимического завода Демьянович. Очень крупный мужчина, жесткий, подчас даже беспощадный. Он плохо знал технологию, но его назначили для наведения порядка на заводе, и это он довольно успешно делал. Шел кто-то из начальства Первого Главного управления, а в середине маленький человек в чепчике и пенсне. Позади виднелся охранник. Я узнал Берию, поздоровался. Представился, как положено на оборонном предприятии, мол, начальник смены, выполняем задание по плану, замечаний по работе персонала нет. Вдруг Берия говорит, что ему в соседнем цехе объясняли, что такой-то продукт поступает туда, затем другой продукт идет в какие-то банки и колонны, а следующий продукт передается в этот цех. И говорит: «Не можешь ли ты мне по рабоче-крестьянски объяснить, что тут делается и как все происходит». Я объяснил ему, что в соседнем цехе, где он был, урановые блоки растворяются, затем проходит двукратное осаждение, отделяется примерно 99 процентов активности, остатки с плутонием идут в 3-й цех. Здесь используется та же технология, но теперь плутоний восстанавливается, остается в растворе, а уран переходит в остаток, то есть происходит разделение урана и плутония. Затем уран растворяется и идет на получение конечного продукта, а плутоний идет своим путем, в конечном пути в виде раствора передается на химико-металлургический завод. Мой рассказ занял всего несколько минут. Я не использовал специальных терминов, а плутоний называл плутонием, уран — ураном, что, конечно же, делать тогда категорически запрещалось. Мы использовали «птичий язык», что, кстати, очень мешало работе, так как не всегда можно было понять, о чем идет речь. Берия говорит: «Встречаю первого человека, который четко и ясно все объяснил, как именно производится этот процесс. Спасибо тебе!» Он пожал мне руку и пошел дальше… Через два дня меня вызвали в «31-й дом», где располагалась служба безопасности, Сам начальник начал разговаривать со мной. Сначала поблагодарил, мол, Берия остался доволен моим докладом, а затем форменный допрос. Во-первых, откуда я знаю так хорошо технологию процессу в других цехах? Я ответил, что хоть я и молодой инженер, но обязан это знать, иначе не могу хорошо работать. «Вырвать» какой-то участок из процесса просто невозможно. Кажется, такое объяснение его удовлетворило. Ну а второй вопрос был неожиданным. Он спросил: «Почему вы нарушили секретность и продукты называли своими именами?» Он не произнес ни «плутоний», «ни уран», но я понял, что он имел в виду. Я объяснил, что иначе Лаврентий Павлович не смог бы понять суть технологии, к тому же я убежден, что ограничения по секретности к нему не имеют отношения… На том разговор наш кончился. Меня вновь вызвали через несколько дней, и начальник сказал, что претензий ко мне нет (он, видимо, проконсультировался с Москвой), но чтобы впредь слова «уран» и «плутоний» я не употреблял…
Берия наезжал на «Базу-10», когда срывались все сроки строительства. Пуск реактора, а следовательно, и сроки создания атомной бомбы постоянно отодвигались, а Сталин требовал ее все настойчивей: он уже не мог разговаривать с Черчиллем и американским президентом на равных. А угроза атомной атаки на СССР постоянно нарастала, и руководство страны это чувствовало.
