Иэн Бурума - Убийство в Амстердаме
Там, в краю черных шляп и белых чепчиков, деревянных башмаков и сыроварен, Айаан приютила сомалийка, ставшая изгоем в своей семье после того, как вышла замуж за европейца. Она посоветовала Айаан попросить политического убежища, потому что брак по принуждению не считался достаточным основанием для иммиграции. Она должна была представить дело так, как будто ей пришлось бежать от гражданской войны в Сомали. Сомалийцам было легко получить статус беженца. В центре для беженцев представитель неправительственной организации даже отрепетировал с ней ответы на вопросы. Она изменила имя дату рождения и сказала, что прибыла из Могадишо. Значит, фиктивная беженка? «Да, – сказала Айаан, – самая что ни на есть фиктивная».
5
Слушая рассказ Айаан, я вспомнил историю другого иммигранта, родившегося в Иране обозревателя и профессора права Лейденского университета Афшина Эллиана. Он не был радикальным мусульманином. Напротив, после свержения шаха Эллиан встал на сторону слабых; он вступил в левую партию Туде, которая в 1980-е годы подвергалась яростным нападкам со стороны правящего духовенства. Эллиан нелегально выбрался из страны с караваном верблюдов и семь лет провел в Кабуле, где коммунистический режим, поддерживаемый Советским Союзом, разрешил ему создать пропагандистскую радиостанцию. В Кабуле он нуждался в защите от убийц – иранских коммандос. Когда в 1989 году Советы потерпели поражение, ему пришлось еще раз спасаться бегством, на этот раз под видом «восточноевропейского диссидента» и под покровительством ООН. Он был таким же липовым беженцем, как Айаан, но не жаловался. Таким образом он оказался в Нидерландах. Его первые впечатления заслуживают того, чтобы рассказать о них.
Поселившись вместе с тридцатью вьетнамцами в маленькой провинциальной гостинице, он в первую очередь обратил внимание на то, что «Голландия – тихая мирная и зеленая страна. Очень мирная и спокойная Я не мог сдержать слез. Когда я увидел в кафе и на улицах людей, которые свободно разговаривали и громко смеялись, я вспомнил о судьбе моих старых друзей. Здесь наконец была свобода. Мы боролись за нее, но мы ее не видели».
Реакция, типичная для тех, кого Артур Кестлер некогда называл «контужеными ветеранами тоталитарной эпохи». Кестлер имел в виду себя и себе подобных, бежавших от Гитлера и Сталина и считавших Великобританию своего рода «Давосом», огромным убежищем с тихими зелеными парками и простодушным населением, никогда не жившим в страхе, – чудесным местом отдыха для людей, вырвавшихся из лап кровавых режимов. Эти ветераны, как никто другой, способны оценить такие блага, как свобода и мир, но не всегда могут скрыть презрение к тем, кто воспринимает их как нечто само собой разумеющееся.
Если исламисты вызывают возмущение Эллиана, то еще большее возмущение вызывает у него Запад, Запад, который он, как и Айаан, склонен идеализировать. И это отнюдь не парадокс. Как многие интеллектуалы из стран третьего мира, Эллиан осознает существование двойных стандартов. Ему достаточно много лет, чтобы помнить жизнь при шахе, пользовавшемся поддержкой Соединенных Штатов. Во время иранской революции, вспоминает он с гордостью, «мы показали, что можем с пустыми руками бросить вызов самой могущественной стране в мире». «Запад не дал нам демократию. То, что хорошо для них, должно было удовлетворять и нас».
За год пребывания в Голландии Эллиан научился бегло говорить по-голландски. По прошествии чуть более пяти лет он имел ученые степени в области философии, международного и уголовного права. Такие подвиги воли и настойчивости были в Нидерландах менее обычным явлением, чем в США, куда и предпочел бы отправиться Эллиан. Его примеру могли последовать лишь очень немногие иммигранты. Однако его самого интересовало не то, как преуспеть, будучи иммигрантом, и не проблема интеграции, а то, «как американцам и европейцам удается сосуществовать, не перерезая горло друг другу – то есть вопрос свободы в правовом государстве».
Когда в 2005 году мэр Амстердама Йоб Кохен отказался призвать полицию для разгона небольшой, но шумной демонстрации, состоявшейся в день памяти жертв рабства и помешавшей министру интеграции Рите Вердонк закончить свое выступление, Эллиан был не в силах сдержаться. Амстердам, возмущался он, не проявляет терпимости к «диссидентам». Под диссидентами он подразумевал ван Гога, Айаан Хирси Али и себя. Амстердам продолжал он, стал «свободным городом для мусульманских террористов, левых экстремистов и организованной преступности». «‹…›После диссидентов настало время закрыть город для священников. Пока граждане Амстердам неспособны вызвать политическое землетрясение и избавиться от социалистической мафии, ничто не изменится». Вероятно, здесь слышны интонации прежнего, кабульского радиопропагандиста.
Айаан Хирси Али выражает свои мысли спокойнее, с большим обаянием, но при этом нельзя не почувствовать, что в своей антиклерикальной борьбе она проявляет рвение, которое, возможно, сродни ее прежнему увлечению «Братьями-мусульманами» до обращения к идеалам европейского Просвещения.
6
Наш пуленепробиваемый кортеж приближался к району, в котором Айаан провела свои первые годы в Нидерландах. Равнинная местность утопает в зелени, богатые деревни содержатся в образцовом порядке. Мы попали в средоточие строгого кальвинизма, провинциальную глушь, где по традиции с подозрением относятся к чужакам. Живут здесь и очень состоятельные люди, владельцы перестроенных фермерских домов и дорогих вилл. Первым жильем Айаан стал трейлер в лагере беженцев, в лесу рядом с деревней Лунтерен, которую в 1930-е годы голландские нацисты избрали местом проведения массовых митингов. Установленный в деревне черный валун указывает на то, что здесь находится точный географический центр Нидерландов. Там, на земле, священной для голландских чернорубашечников, в 1940 году голландская Национал-социалистическая партия (NSB) заявила о своей преданности нацистской Германии.
Но перемены затронули даже этот сельский центр кальвинизма и фашизма, в котором ушедшие на покой богачи строят роскошные дома. Лунтерен является пригородом Эде, небольшого города, где находится ряд промышленных объектов – в основном сталелитейные заводы и предприятия по производству технологического оборудования. Там поселились несколько тысяч турецких и марокканских рабочих (из них менее десяти человек живут в лилейно-белом Лунтерене). «Квартал спутниковых тарелок» в Эде состоит из невзрачных рядов четырехэтажных жилых домов, а всего в нескольких минутах расположен район с одинаковыми зданиями, одинаковыми тюлевыми занавесками, одинаковыми участками и одинаковыми садовыми гномами – точь-в-точь как тот, что произвел на Айаан одновременно приятное и удручающее впечатление в Волендаме. За окнами, рядом со спутниковыми антеннами сушилось белье. Улицы были почти безлюдными. Именно здесь группа мусульманских подростков вызвала возмущение всей страны, танцуя от радости в день, когда были разрушены башни-близнецы.
Несмотря на возражения охраны, Айаан настояла на том, чтобы совершить прогулку. «Они узнают вас, и тогда неприятностей не избежать», – сказал главный охранник. Первая часть его предположения оправдалась. Едва мы вышли из машины, как в нескольких окнах появились головы людей, которые стали торопливо звонить своим друзьям и соседям, сообщая о нашем присутствии. Сотрудники службы безопасности в блейзерах нервно оглядывались по сторонам, переговариваясь по телефонам. Куда бы ни направлялась Айаан Хирси Али, за ее стройной фигурой следовала группа телохранителей. Будь она одна, ее визит, несомненно, привлек бы куда меньше внимания.
Сначала Айаан собиралась уехать в Англию, но чем дольше она находилась в Голландии, тем больше ей хотелось жить здесь. Ее цель состояла в том, чтобы как можно быстрее выучить язык и приступить к изучению политологии. Как и Эллиан, она хотела раскрыть тайну общества, живущего в мире. Приехав с континента, где почти постоянно творилось насилие, она хотела узнать, как люди могут жить свободно, не убивая друг друга. Но сначала ей пришлось бороться с голландской бюрократией. Вместо того чтобы разрешить ей посещать уроки голландского языка, они предлагали ей работу, для которой она совершенно не подходила, работу, которая не требовала знания языка, но требовала большой терпимости к скуке. Правительство оплатило бы профессиональное обучение, и она стала бы каким-нибудь клерком. Она чувствовала, что агентства социального обеспечения и социальные работники подавляют ее честолюбивые замыслы.
Некоторое время она жила еще с одной сомалийкой недалеко от «тарелочного квартала» в Эде и работала на заводе. Но это ей тоже ничего не давало. Поэтому она повесила в местной церкви объявление о том, что ищет преподавателя голландского языка. На него откликнулась супружеская пара, учителя средней школы, которые позже предложили ей жить в их доме, где она не только выучила язык, но и научилась манерам, обычаям, привычкам и традициям голландского среднего класса. Их домашний быт был хорошо организован, и в нем, как в капле воды, отражалась страна, с которой с самого начала столкнулась Айаан, одновременно гораздо более суровая и гораздо более свободная, чем Кения. Равноправие и свобода личности в ней были связаны со строгими, даже жесткими правилам. Семейные обеды начинались ровно в шесть, на встречи нужно было приходить точно в назначенное время, домашние обязанности следовало делить поровну.
