Евгений Рудашевский - Намаскар: здравствуй и прощай (заметки путевые о приключениях и мыслях, в Индии случившихся)
Лесенки ветхие, разбитые, сменялись собранием камней – идти нужно в осторожности. Иные лесенки проломлены, вздыблены, расщеплены. Но встречались и переходы удобные, серыми надолбами сопровождённые.
В эти полчаса прогулка была лёгкой, удовольственной.
Всё реже случались порталы, ступы, павильончики, рекламные надписи.
Подъём теперь постоянный – нет отдыха в прямой дороге. И мрачно вокруг, и видно плохо. Ночь.
Влажность сделалась чрезвычайной; дышать неловко; волосы, одежда мокрыми стали. Бус не прекращался. Ветер.
Изредка палатки встречались – для отдыха паломников; туалеты.
После второго часа дорога вся ушла в джунгли. Ступени здесь крепче, но отвернуть некуда – всякий отворот воспрещался плотностью зарослей. Пахло листьями мокрыми, цветением настойчивым. В джунглях вблизи от нас шум постоянный был – щёлкал кто-то, свистел, трещал. Порой из листвы замечали мы глазки, тесно установленные друг к другу, но хозяина их не могли даже предположить.
В облаке мы оказались густом. Воздух стал водой. Оля косу отжимала. Одежда вымокла до белья. Ветер леденил, и к третьему часу подъёма озябли мы значительно. Пришлось Оле взять от меня рюкзачок – она чувствовала, что выдувает ей мокрую спину.
Одни. На тропе, в джунглях вырубленной, в ночи, в облаке затерянные… Видимость всякого отдаления прекратилась. Вокруг едва проступали абрисы ближних деревьев. И лестница извитым ходом вверх уводила, а подъём резче стал, высота лесенок поднялась значимо.
Гудит тона́ми глубокими ветер. Трещат вокруг джунгли. Холод, дрожь по телу. Не видно ничего отвесно вниз и вверх, и пребываешь как на островке в десяток массивных ступеней, в скалу вбитых, и безумием кажется, что очутился здесь ночью – в усталости такой и сонливости. Всюду вода облаков, а деревья здесь (по скалистости) редкие, будто водоросли диковинные раскачиваются.
Начались вскоре перила железные – ледяные; за ними видны скаты каменные, в обрыв устремлённые. Холод в ладонях от перил напомнил нам цепи, Марком Поло указанные. Таким ли чувствовался металл восемь веков назад?
Уж больше часа ждём мы окончания пути, но путь неоконча́ем. И не верится в слепоте, что можно выше подняться, но вскоре различаешь впереди сгущённую темноту – так показываются поросшие на высоте деревья, а значит – подъём продолжается. Когда же не видно их, то чудится, будто поднимаешься ты по лестнице прямиком в небо.
И ветер, как бизонов стадо, налетает. И шелестит, свистит – высвистывает, свищет. Перила влажные, холодные – от них мокнет рукав куртки, отжимать приходится. Холод.
Могли мы дождевик надеть, но от влаги он бы не уберёг – мы бы взмокли изнутри.
Когда останавливаешься, икры подрагивают; ноги приплясывают. Приятное чувство. В нём – здоровье, жизнь моего тела.
Устали мы ждать, предрекать друг другу скорое окончание подъёма. Шли молча, в покорности неисчерпной.
Фонарь мой светил на полметра – мутной световой грушей – и был сейчас, как прежде, бесполезен.
В 4:30 солнце стало вызревать, обмакнуло в мокрое небо лучи розовых оттенков – по серости ночной, как по воде, перья краски разошлись. Готовился рассвет. Теперь поднимались мы в розовый небосвод. Дождь и ветер усилились.
В 4:50 разглядели мы над собой стены; поняли, что лестница заканчивается. Хотела Оля в радости взбежать наверх, но быстро задохнулась – пришлось задержаться для нескольких минут отдыха, затем оканчивать путь в прежде избранном темпе.
Радость наша недолгой была – на вершине не случилось отдыха. Очутились мы в условиях худших. Храм тесным оказался – будто огарок, на пике примощённый, с площадкой крохотной; подле него – несколько до глухости закрытых домов. Ничего больше. Вершина. Пик Адама. Выдувалось здесь всё с мощью великой. Работали фонари, и видно было при скудном свете, как пылью несётся через нас облако мокрое, как вскручивается оно клубами шумными. Холод невыносимый и влага. Встали мы в растерянности и не знали, на что употребить победу свою в восхождении. Что здесь делать? Зачем мы сюда пришли? Рассвет окрепнет через час, но по такой погоде едва ли насладимся мы его красотой. Стояли в дрожи, в сомнениях, в отрешении.
В одном из домов нам отворилась дверь. Здесь есть люди!
В комнате (жёлтая щель за дверью), из которой выглянул к нам смотритель храма, надеялись мы найти тепло, быть может – чай горячий. «You want some tea?» – тихий вопрос. «Yes», – тихий ответ. «Come!» – дверь отворилась шире, и жёлтая щель, растянувшись, показала детали стульев, кровати, красных тряпок.
В комнате сидели шестеро белокожих туристов – они опередили нас на полтора часа. Чайник пыхтел; мы сидели на кровати и наконец довольны были своей участью.
Отогревались здесь полчаса. Под конец узнали, что чай платный – 22 рубля (100 ланкийских рупий) за чашку. Отдали 176 рублей – за восемь чашек (понимали при этом, что без сомнений отдали бы в десять раз больше за такое горячее чудо).
Рассвет состоялся, но красоты не было, так как облако по-прежнему кувыркалось, выкручивалось по вершине. Ветер не ослаб, но теперь, после чая, холод казался умеренным. Приплясывая возле храмовой калитки, мы встречали новоподнимавшихся – нам вслед пришли пятеро туристов. Не ждали мы такой людности, но понимали, что в паломнический сезон здесь и вовсе толкотня случается.
Научились мы от ветра прятаться в небольшом скалистом переходе (здесь устроены две, судя по всему – хозяйственные, комнаты). Там же зябли поднявшиеся вместе с туристами горные собаки – худые до костей, с проплешинами, уродствами. Оля кормила их печеньями, кексами (до которых у нас не было аппетита).
Глаз Олин распух явственно; под ним синяк проступил.
Я был в бодрости, даром, что не спал уже сутки; палец не беспокоил; лишь горло от влажности холодной першило. Неприятностью было и то, что влажность эта объективы все облепила до неоттираемости.
В семь часов объявились из домика (прежде запертого) три монаха буддийских. Отправились они в храм для церемоний; я последовал за ними, но ужаснулся, когда объяснили мне, что к месту святому идти положено без обуви… Сколь беспредельной была радость шагать босиком по мокрому ледяному каменному полу на вершине цейлонской к храму горному – в дождь, ветер и слепоту, плотностью проглотившего нас облака устроенную. От ступней дрожь разошлась по всему телу целиком. Абсурдность происходившего веселила меня чрезвычайно, и улыбку сдерживать приходилось. Где я? Что я здесь делаю?
Монахи приветливыми оказались – не противились фотографиям и даже приняли меня в церемонию. Выдали мне цветочки ритуальные (лучше бы тапки меховые дали) и предложили совместную молитву. Моей мантрой был стук зубовный. Церемония продолжилась поклонением двери железной – за ней, в глубине двадцати метров хранился отпечаток ноги Будды – он оставил его перед отходом в Нирвану. (Люди небуддийской веры заявляют, что наследил здесь не то Саман, не то Адам, не то кто-то ещё; так или иначе, отпечаток закрыт плотно и не видел его никто многие годы – даже монахи мои к счастью лицезрения приобщены не были). Я тем временем фотографировал и старался приспустить штаны – чтобы хоть пятками наступить на брючину. Цветы, однако, возложил со всем, возможным сейчас, почтением. Далее монахи задумали громкие, протяжные мантры – их услышал я от калитки, к которой, по возложении цветов, поторопился на скрюченных стопах. Оля ждала меня с носками и сандалиями – они показались мне тёплыми и уютными чрезвычайно.
Выяснилось вскоре, что все три монаха учатся в РУДН [30] , на третьем курсе… Каждое лето они выезжали в места паломнические. У Оли нашлись с ними общие знакомые по филфаку. It’s a small world.
От монахов узнали мы, что к пику есть старый долгий путь. Узнали, что в ясности, которая бывает здесь нечасто, вид от храма чудесный – облака тянутся внизу, по склонам.
Ясности от дня сегодняшнего мы могли не дождаться; истомлённые холодом, в 7:30 начали спуск. Шли неспешно из-за растревоженных коленок.
Сейчас весь путь представал иным. Всё оказалось в красках, прежде всего – джунгли, расцвеченные жёлтыми, синими, оранжевыми, сизыми цветками, из которых знали мы только жёлтые – орхидеи. Сопровождать нас вышла одна из горных собак-попрошаек.
Столь тесные заросли устроились за перилами, что невозможно понять ни глубину их, ни даль; в сторону тут не удалось бы отойти даже на метр. И всё трещит там кто-то, щёлкает, свистит. В иных местах джунгли вступили на лестницу – нависшими ветками, корнями.
Деревья все по влажности постоянной мхом обросли (словно водорослями) – таким густым, что свешивается он с веток зелёными мочалами. От установленной в пути трансформаторной будки треск электрический разносится непрестанно.
День начался светлый, но видимость ещё долго была скудной – пока не спустились мы окончательно из облака.
Ступени все разной высоты и ширины, отчего не удаётся ритм подобрать удобный.
