Константин Кайтанов - Наше небо
Утром состоялись полеты. Выпустив нескольких молодых парашютистов, я посадил самолет, чтобы, отдохнув немного, уйти в воздух для совершения экспериментального прыжка.
— Товарищ Кайтанов! — раздалось позади. — Парашюты готовы, разрешите надевать.
Передо мной, держа навесу два парашюта, стоял знакомый укладчик Матвеев. Он чуть отпрянул назад, узнав меня, когда я снял очки и шлем.
Мы познакомились и с той поры стали настоящими друзьями в общем боевом и любимом деле.
Вышло так, что почти все свои пятьсот прыжков я совершил на парашютах, уложенных красноармейцем Матвеевым.
Часто бывает, что моторист, жизнь которого проходит у самолета на земле, вдруг квалифицируется на пилота и со всей страстью, уже в воздухе, совершенствует свою новую профессию.
Случилось так и с Матвеевым. Красноармеец срочной службы, он отлично изучил свою скромную специальность и уложил уже свыше трех тысяч парашютов, когда его одолело желание самому совершить прыжок.
— Вывезите, товарищ Кайтанов, — обратился однажды он смущенно, вопросительно глядя мне в лицо.
— На прыжок?
— Да.
— Наземную подготовку прошли?
— Нет.
— Начните с наземной, посмотрим.
В очередной группе новичков Матвеев занимался старательно, поднимался в воздух на самолете, изучал технику отделения, пока, наконец, не убедился в полной своей готовности. Я проверил — можно было выпускать.
Последние инструкции, посадка в самолет. Перед взлетом говорю:
— Итак, прыжок с крыла, высота семьсот, раскрытие нормальное. Понятно?
— Понятно… — неуверенно ответил Матвеев.
— В чем дело?
— Разрешите затяжной.
— Первый — и затяжной? Никоим образом!
Даю газ, отрываю самолет от поля. На первом кругу Матвеев выходит на крыло, с лицом, широко расплывшимся в улыбку, и смотрит на меня, ожидая команды. Держа штурвал одной рукой, другую подымаю кверху:
— Прыгай!
По губам Матвеева читаю: «До свидания».
Мгновенно он переваливается вниз головой и входит в вираж, я вижу его уже под раскрывшимся парашютом.
Едва самолет касается аэродрома, Матвеев бежит мне навстречу.
— Рука-преступница вышла из повиновения, — кричит он. — Своевольно вырвала вытяжное кольцо, не выдержав положенной затяжки.
В морозный мартовский день 1936 года летчик Благочиннов поднял меня на высоту около шести тысяч метров для тренировочного высотного прыжка. Набирая потолок большими, все увеличивающимися кругами, мы скоро потеряли аэродром из виду и вошли в слой облачности, лежавший над землей на высоте трех — трех с половиной тысяч метров.
Над аэродромом боевые машины летали в разных направлениях, поэтому мы ушли в сторону на двадцать пять — тридцать километров.
После часового пребывания в воздухе я дал сигнал летчику, чтобы он подошел к намеченной точке. Мороз давал себя чувствовать, и мне скорее хотелось выполнить задание. Укрывшись меховым воротником шубы, я тихо подремывал и невнимательно следил за курсом самолета. Как назло, летчик перепутал указанную точку и, вместо того чтобы отойти от аэродрома на двадцать — двадцать пять километров, удалился от него больше, чем на шестьдесят.
На высоте около шести тысяч метров, сбавив газ, он полуобернулся ко мне и крикнул:
— Прыгай, что ли.
Не проверив расчета, я стряхнул с себя сон и, не раздумывая, отделился от самолета. Всего обдало холодом.
Чтобы меньше болтаться в воздухе, я падал тысячи две метров затяжным прыжком, затем раскрыл парашют и осмотрелся. Впереди — что-то новое, незнакомое. Позади — какие-то новые дороги, перелески, замерзшие озера.
Вытащив из сумки карту, разгладив ее на коленях, я пытался ориентироваться и, опустившись до двух тысяч метров, сумел все же разобраться.
Очутился я от аэродрома, примерно, на расстоянии восьмидесяти километров, а от намеченной точки еще дальше.
Теперь с высоты полета можно было точно определить район приземления. С горечью я убедился, что оно произойдет в лесу, далеко от дороги и деревень…
Парашют запутался в елях. На голову посыпался снег. Мягко повиснув на стропах, я закачался над землей. Повисев минут десять и немного отдышавшись, я освободился от парашюта и, сняв его с ели, оставил на видном месте.
«Пойду на деревню», — принял я решение.
Тяжелый путь по заснеженному лесу вогнал меня в пот. В редкий кустарник я вошел, с трудом вытаскивая ноги из глубокого снега. Утомительное путешествие, во время которого легко было сбиться с взятого направления, длилось почти три часа. Наконец, из-за кустов, на пересечении пути, показались крестьянские сани.
— Откуда, военный?
— Да вот из самолета выпал…
— Ну… выпал… и не разбился?
— Да не так, а на парашюте. Парашют в лесу оставил, тяжело нести.
В разговорах о колхозных и парашютных делах мы незаметно подъехали к маленькой деревушке. Со всех сторон высыпал любопытный люд, но нужно было торопиться.
По свежим следам я быстро дошел на лыжах до места приземления и взвалил парашют на плечи. День уже кончался, сумерки окутывали колхозные строения, когда я вернулся в деревню.
— Лошадь мы приготовили, — встретили меня гостеприимно колхозники, — до большака довезем, а там часто ходят грузовики.
Часа два мы трусили по кустарникам, по заснеженному проселку, пока не выехали на большую дорогу. Сани исчезли в темноте. Я остался один со своим парашютом в ста двадцати километрах от Ленинграда.
Шагаю по дороге, останавливаюсь, вслушиваюсь и всматриваюсь в темноту.
Проходит час, который кажется мне нескончаемым. Но вот где-то далеко позади загораются два глаза, приближаются с все увеличивающейся яркостью. Идет полуторка с грузом до Ленинграда, которая и доставит меня до пункта, удаленного от аэродрома на двадцать километров.
Я только успеваю осмотреться, как несколько голосов разом раздается со всех сторон:
— Вот он!
— Сюда, ребята!
— Нашелся!
От красноармейцев, обступивших меня, узнаю, что меня ищут уже несколько часов подряд. Безрезультатно обшарено все пространство в радиусе двадцати километров от аэродрома. До наступления темноты искали самолетами…
У меня забирают парашют, и все весело возвращаемся в часть.
— А, путешественник! Наконец-то! — встречает меня командир, когда я вваливаюсь к нему в кабинет. — Наделали тут хлопот…
Оказалось, что, потеряв меня в воздухе, летчик вернулся на аэродром и доложил об этом командиру. Стали выяснять точку сбрасывания, полузамерзший летчик ее не отметил. Выслали самолеты для розысков. С момента прыжка прошло уже более пяти часов, — тревога возрастала.
К вечеру в штаб прибыл командир, который, выслушав доклад о случившемся, вызвал к себе Матвеева.
— Кто укладывал парашюты?
— Я, товарищ командир.
— Вы уверены в них? Отказать не могли?
— Никоим образом.
— Можете итти. Кайтанов жив.
Через сорок минут после опроса Матвеева я стоял в кабинете командира.
Летчики и подводники, танкисты и саперы, слухачи и прожектористы, снайперы-пехотинцы, десятки других замечательных боевых специальностей составляют великолепное и грозное оружие Рабоче-крестьянской Красной армии и Военно-морского флота, готовое поразить врагов. Но среди вооруженных сынов великого народа есть бойцы «незаметных» профессий и специальностей, будничная жизнь которых полна высокого героизма и самоотверженности. К таким бойцам принадлежат и укладчики парашютов, люди самой незаметной специальности в самой любимой Красной авиации.
Друзья
Последние толпы беженцев оставляли живописный городок Каталонии на крайней границе республиканской территории. Истерзанные ужасом беспрерывных бомбардировок и канонад, беженцы тянулись по большой дороге, не глядя на оставшийся позади Фигэрас, над которым стлался густой черный дым.
О наспех собранным скарбом тихо продвигались дети и старики, раненые и калеки, не утратившие способности ходить; матери с младенцами на привязи за спиной, в свитках, подвешенных на груди.
В стороне от дороги, ведущей к границе Франции, на небольшом полевом аэродроме, у взлетной черты, прислонившись к плоскостям замаскированных самолетов, стояли летчики Антонио и Бурго, дежурные истребители 13-го летного отряда, охранявшие эвакуацию мирных жителей в случае налета авиации Франко.
Два истребителя! Против всей вражеской авиации мятежников!
Боевые друзья смотрели молча на грустную процессию, переживая всю горечь вынужденного отступления и эвакуации.
Антонио, двадцатитрехлетний испанец, винодел, веселый парень, известный фашистам своими смелыми атаками под Барселоной, возвратился в строй прямо из госпиталя, где ему вынули четыре пули. От времени до времени он пожимал плечом, где застряла пуля, не извлеченная в момент спешной операции и вызывавшая острую боль во всем предплечьи.
