Сергей Эфрон - Переписка
Сейчас я у себя в купэ, уже выспался, сижу в неописуемой позе, чтобы вагонная тряска давала себя меньше чувствовать.
Верочка милая, нежное спасибо тебе за ту ласку, которую ты мне дала в Москве.
Целую твою пухлую лапу и желаю успеха с театром.[256]
Поезд подъехал к Вязьме.[257]
Бегу опустить письмо.
Одну плитку шоколада уже изничтожил в Кубинке.
Привет Мише.[258]
Сережа
Буду тебе теперь писать чаще.
<31 июля 1915 г., Харьков>
<В Москву>
Милая Верочка, сейчас в Харькове пересел в Феодосийский вагон.[259] — В поезде царит страшная мрачность. — Все только и делают, что храпят днем и ночью.
Не забудь моей просьбы о Марининых письмах — мне. Страшно нужно поскорее узнать ее адрес. Надеюсь, что она сообщала его Асе.[260]
Я у тебя отлично отдохнул, но ты от меня, вероятно, очень устала. А шоколад-то я забыл и жалел страшно.
2 августа 1915
Коктебель
<В Москву>
Спасибо тебе, Верочка, за телеграмму, которую получил сегодня — на второй день по приезде.
Коктебель прекрасен! Он мне дал все, что я от него хотел. Только здесь я почувствовал со всею силою, что именно он мне был необходим. Здесь совсем пусто. Асю застал за несколько часов до отъезда.
Пра осталась одна, усталая от всех летних неприятностей, слабая, ласковая и трогательная.
Людвиг[261] очутился здесь и его невероятная фигура, покрытая от дождя полосатым плэдом, то и дело показывается на берегу с Лизой (сестрой Софьи Як<овлевны>). Завтра по обыкновению он куда-то уходит, куда выяснить не удалось.
Сейчас на море буря, все небо в косматых тучах, а море на горизонте синее, синее, а у берегов грязно-желтое. Вчера вечером оно светилось и мы с Людвигом, чтобы вызвать свечение, бросали в него камни.
Ночи здесь от туч совсем темные и страшные.
Подумай только, Верочка, что в эту минуту через окно мне видно море, Максин профиль, грязный ручей и пр<очее>, что непрерывно слышу шум прибоя, что я… да всего прекрасного здесь не перечислишь!
— Я буду жить в бывшей Максиной комнате, завтра оттуда уезжают жильцы, а пока нахожусь под Максиной башней.
Началась ли твоя работа? Хорошо ли тебе? Есть ли нужный для работы подъем?
Мне кажется все-таки, что ты могла бы со мной приехать.
Целую твою лапу и желаю всего прекрасного
Твой Сережа
Привет нежный Мише и Соколу.
Пришли мне пожалуйста и непременно Нютин адрес.
Наде[262] тоже привет.
2 августа 1915
Коктебель
Спасибо тебе, Верочка, за телеграмму, которую получил сегодня — на второй день по приезде.
Коктебель прекрасен! Он мне дал все, что я от него хотел. Только здесь я почувствовал со всею силою, что именно он мне был необходим. Здесь совсем пусто. Асю застал за несколько часов до отъезда.
Пра осталась одна, усталая от всех летних неприятностей, слабая, ласковая и трогательная.
Людвиг[263] очутился здесь и его невероятная фигура, покрытая от дождя полосатым плэдом, то и дело показывается на берегу с Лизой (сестрой Софьи Як<овлевны>). Завтра по обыкновению он куда-то уходит, куда выяснить не удалось.
Сейчас на море буря, все небо в косматых тучах, а море на горизонте синее, синее, а у берегов грязно-желтое. Вчера вечером оно светилось и мы с Людвигом, чтобы вызвать свечение, бросали в него камни.
Ночи здесь от туч совсем темные и страшные.
Подумай только, Верочка, что в эту минуту через окно мне видно море, Максин профиль, грязный ручей и пр<очее>, что непрерывно слышу шум прибоя, что я… да всего прекрасного здесь не перечислишь!
— Я буду жить в бывшей Максиной комнате, завтра оттуда уезжают жильцы, а пока нахожусь под Максиной башней.
Началась ли твоя работа? Хорошо ли тебе? Есть ли нужный для работы подъем?
Мне кажется все-таки, что ты могла бы со мной приехать.
Целую твою лапу и желаю всего прекрасного
Твой Сережа
Привет нежный Мише и Соколу.
Пришли мне пожалуйста и непременно Нютин адрес.
Наде[264] тоже привет.
13 мая 1916 г
<Москва>
Дорогая Верочка, вчера мне было объявлено окончательно, что я годен к военной службе.[265]
По правде сказать для меня это было сюрпризом, т. к. я был уверен, что месяца на три мне отсрочку дадут.
Мне посчастливилось — из тридцати человек, бывших со мной на испытании, — двадцать семь — получили отсрочки. Я начинаю с чрезвычайным почтением относиться к своему чудовищному здоровью. Две недели врачи военного госпиталя всячески испытывали меня и не смогли найти ни одного изъяна.
Мало на Руси осталось таких дубов à la Собакевич.
Сейчас не могу принять ни одного решения. Все туманно и неопределенно. Особенно боюсь я этой проклятой подписки. Может быть самое лучшее все-таки ехать к Миронову.[266]
Завтра я иду к воинскому начальнику. Наш призыв будет очень скоро, недели через полторы — две (это не наверное. Уже два возраста студентов призваны. Остался только мой 93 года).
Если удастся вырваться в Коктебель хоть на неделю — приеду. Если же решу ехать к Миронову — в Коктебель уже не попаду, а поеду прямо в Минск. Не буду лучше говорить, как мне хотелось бы попасть к вам.
Но… будем помнить, что «пути Господа Бога неисповедимы» и что «все к лучшему».
На этих днях произойдет чудесное превращение твоего брата — в «чудо-богатыря». Отныне, на вопрос, кто мои сестры, я обязан отвечать: «мои сестры — сабли востры»,[267] что очень мало похоже на истину, особенно применительно к Лиле.
Завтра напишу еще. Пока целую тебя и всех друзей. Пра особо.
Поручения твои исполнил.
<На полях:>
Неужели не придется мне Асе[268] показывать Коктебеля.
31/V <19>16 г
Мос<ква>
Дорогая Верочка, рву на себе волосы от бешенства — подумай: до сих пор я ни к одной из школ[269] не прикомандирован и сегодня воинский начальник предложил мне зайти справиться дней через пять.
И все виноват проклятый Военный госпиталь.[270] Нас бесящихся студентов набралось человек пятьдесят.
Все это время я мог бы пробыть в Коктебеле! Проклятье!!!
Подожди еще — очень возможно что, приехав к спектаклям Камерного Театра,[271] ты застанешь меня в штатском.
Жара и духота в Москве кошмарные — я старожил таких не запомню. Сплю я раздевшись донага, даже не укрываясь простыней. Пью запоем все напитки, начиная с простой воды и кончая (увы) квасами Калинкина.[272]
Каждый день еду на несколько часов за город. Но эти путешествия не облегчают, а только раздражают. Завтра еду к Асе Цветаевой удить рыбу.[273]
Но самое пакостное то, что я до сих пор не выяснил своих прав. Никто ничего не знает. Это меня страшно злит.
Я тебе, кажется, уже писал, что видел Нютю. У нее вид тяжело больной. Смех сменяется слезами — та же рассеянность и пр. Очень хорошо, что она поехала на Кавказ. К тебе она чувствует особенную нежность. Много о тебе говорила, жаловалась, что ты не отвечаешь на ее письма, что она тебе не нужна, в то время как ты для нее Сестра с большой буквы и пр. пр. Имей все это в виду и напиши ей первая по адр<есу>: Ессентуки — P<oste> Restante.
— Лиля переехала в свое имение Подгорье из своей квартиры на Торговой улице. Она получила место руководить экскурсиями в Царское Село, Павловск, Петергоф и пр…
Приехав в Москву я нашел трогательнейшее письмо Аси[274] и до сих пор не отвечаю. Передай ей, что виною этому сумбурное мое состояние. Как только меня куда-нибудь определят, напишу всем, а сейчас не могу. Целую крепко
Твой брат
Пра, Асю, Марию Ивановну, Макса, Бориса и пр<очих> и пр<очих> приветствую всячески.
<На полях:>
Пиши на Москву.
