Александр Кикнадзе - Мерано издали и близи
А мы с Виталием Ивановичем Севастьяновым переносимся в теплый осенний вечер, в Мерано и продолжаем разговор, начатый два месяца назад. Маленькая деталь, характеризующая космонавта и шахматного президента. Он обещал приехать в первой половине дня, но, несмотря на субботу, его срочно вызвали сперва по одному неотложному делу, потом по второму, наконец, позвонили из телевидения и рассказали о приезде интересного гостя, не согласился бы Виталий Иванович взять у него интервью для очередной передачи «Человек, Земля, Вселенная» (вспомним, что уже несколько лет В. И. Севастьянов ведет этот многообразный и познавательный цикл). Освободился Виталий Иванович поздно, но слово сдержал, приехал. Точность — вежливость не только королей, всякого уважающего себя человека.
В Мерано начался разговор на тему, близкую космосу и шахматам, как и вообще любому серьезному делу, — о совместимости, товарищеской взаимопомощи и взаимопонимании.
— Отбор в космонавты строгий, — говорил Виталий Иванович. — Молодой человек, мечтающий связать свою жизнь с полетами в космос, должен отвечать многим требованиям — мыслить точно и быстро, быть смелым, сильным, выносливым... долог перечень качеств, без которых немыслима наша профессия. И на одном из первых мест — способность к совместной работе в экстремальных условиях. Непростое дело, не всякому по плечу.
— Не могли бы вы, Виталий Иванович, вспомнить эпизод, когда взаимное понимание и доверие друг к другу особенно помогли вам?
— Это случилось во время нашего полета с Андрияном Николаевым... попали, прямо сказать, в ситуацию сложнейшую. Находились в «глухой зоне», до выхода из нее, когда можно было послать сигнал на Землю, оставалось три с половиной часа, надо было прожить их, не потеряв сознания, не заснув... Мы беседовали, поддерживали друг друга, контролировали каждый себя и товарища. Прошли через эти три с половиной часа, самых трудных в нашей жизни, еще и потому, что рядом был друг. Андриян мне больше чем друг. Знать, что ты можешь положиться на человека как на самого себя, великое дело.
— Я понимаю, слишком рискованны параллели, прежде всего потому, что «ставка не та», и все же не могли бы вы, как председатель Шахматной федерации, вспомнить шахматные аналогии, когда так же открывались в трудную минуту качества, объединяющие единомышленников? Что в этой связи вы могли бы сказать о команде Карпова? Попробуем найти ответ на вопрос, что притягивает к нему людей: ведь, что ни говори, его помощники и в Багио и в Мерано Михаил Таль, Лев Полугаевский, Юрий Балашов собираются еще сами побороться за звание чемпиона мира... Не укрепил ли он потенциальных соперников тем, что открыл перед ними двери в свою лабораторию, поделился секретами, которые иные чемпионы держат за семью замками?
— Карпова считают очень жестким, можно даже сказать, безжалостным соперником за шахматной доской. В жизни же это общительный и душевный человек, интересный собеседник. Если бы он был душевным за доской и жестким в жизни... шахматы безжалостны к добрякам, — улыбнулся Виталий Иванович и не договорил, давая мне возможность додумать эту мысль самому. — Что же касается открытия характера в трудную минуту... Между прочим, не задумывались ли вы над тем, что именно в такую минуту полнее всего проявляется человек — хороший становится лучше, плохой — хуже? Да, были, и вы помните это, очень тяжелые дни в Багио — первая декада октября — и два-три не очень легких дня в Мерано. Карпов был сдержан, в его тоне нельзя, просто невозможно было уловить раздражительные ноты. Он никогда ничем не выдавал плохого настроения, хотя не стеснялся выдавать настроение хорошее. Никогда не подчеркивал свою исключительность, своего, так сказать, главенствующего положения в делегации. Одним словом, не являл тягу к распорядительству.
Тут автор хотел бы позволить себе небольшое отступление. В давние времена на Востоке родилось изречение: «Быть больше, казаться меньше», существовали люди, сделавшие его главным жизненным правилом. Но сколько ходило и ходит по белу свету прохиндеев в искусстве и вокруг искусства, в литературе и вокруг литературы, в спорте и вокруг спорта, переиначивших на свой лад эту мудрость: «Быть меньше, казаться больше». Они бы рады всем сердцем не только казаться, но и быть больше, да не наградил бог талантом и трудолюбием, но видит тот же бог, как хочется быть на виду, заседать в президиумах, витийствовать на юбилеях, подписывать некрологи. И где только можно, показывать власть. Не сегодня замечено: чем меньше подходит имярек к руководящему креслу, тем больше любит заниматься этим малопочтенным «показыванием». Признак верный, исключений не бывает.
В Риме, по дороге в Мерано, появилась возможность познакомиться с деяниями одного облеченного высокой властью субъекта, жившего, к счастью, достаточно давно (страшно подумать, каких дров мог бы он нарубить в наши дни). Звали его Риарио, был он кардиналом и племянником папы Юлия Второго. Нет, не так, правильнее сказать по-другому: был он племянником и любимчиком папы, потому-то и был возведен в кардиналы, едва ему исполнилось двадцать лет. Разговорчики ходили по Риму, страшно себе представить, как отзывались о юном выдвиженце. Но племянник был себе на уме. Он решил показать, что есть его кардинальская власть. Терпеливо ждал случая. Знал — случай приходит к тому, кто его ждет... Дождался.
Как бы сказали сегодня, Риарио сделали председателем комиссии по приемке одного художественного произведения, выполненного на алтарной стене Сикстинской капеллы. Называлась фреска «Страшный суд» и принадлежала кисти Микеланджело. Художник, отдавший работе долгие годы, с нетерпением ждал мнения руководящего лица. Риарио посмотрел на фреску так, посмотрел эдак, поморщился и сказал примерно следующее:
— Против сюжета и композиции мы не возражаем. Но картина требует одной незначительной переделки. Все персонажи голые. Это оскорбляет взоры верующих и уводит их мысли в ненужном направлении. Поэтому персонажи надо одеть. И тогда я приду и посмотрю на фреску снова. А до того ее демонстрировать не следует.
Утверждают, что Микеланджело пробовал что-то сказать, но слова застряли у него в горле, да к тому же Риарио поспешно удалился. Страшнее суда не мог придумать художник: на картине было изображено несколько десятков страдальцев.
Долго горевал автор. Но потом сказал себе: этот тупица Риарио проживет еще лет пятьдесят-шестьдесят, а мое творение будет жить вечно, поэтому...
Когда кардиналу Риарио доложили, что Микеланджело снова заперся в капелле и «что-то там такое пишет», на лице кардинала появилось нечто, напоминавшее самодовольную улыбку:
— Мы всегда считали синьора Микеланджело человеком, умеющим принимать разумные советы.
Если бы знал кардиналишка, почему заперся в капелле художник и что он там дописывает!
Анна Сандретти, живущая в Италии, выпускница философского факультета МГУ, великолепно знающая историю итальянского искусства (одна из ее книг выходит в Москве), говорит:
— Посмотрите на чудовище, изображенное в нижнем левом углу фрески, в гроте.
У страшилища три клыка сверху, три снизу, выпученные глаза, звериный оскал.
— Между прочим, в первом варианте фрески его не было. Оно появилось после того, как свое мнение о картине выразил Риарио. В образе чудовища изображен этот самый кардинал. Микеланджело отомстил ему, осрамив на века.
И вспомнил я невольно письмо обиженных художников, опубликованное в наши дни в газете. Молодые мастера кисти, сотворившие жизнерадостное панно на здании ГЭС, жаловались на заместителя директора по административно-хозяйственной части, наотрез отказавшегося принимать работу:
— Они все у вас тут недостаточно очень хорошо одеты. Накиньте на них что-нибудь, тогда я и подпишу акт приемки.
«Мы вынуждены были переделать, разве это справедливо?» — слезно жаловались творцы.
Иные времена, иные нравы.
* * *
— Без сомнения, — продолжал Виталий Иванович, — Карпов обладает не по годам развитым искусством создания благоприятного климата в коллективе. Была одна главная цель — не позволить Корчному одержать победу, превратить шахматы в средство борьбы против его страны, его миропонимания, его представлений о справедливости. Могу сказать, что это стремление отличало любого члена советской делегации, все остальное отступало на второй план. Можно вспомнить, как перед началом матча к Корчному обратилась с открытым письмом группа отщепенцев: «Вы наше знамя, вы наша надежда». Скорее всего, не думали авторы этого послания, — улыбается В. И. Севастьянов, — каким эмоциональным зарядом станет оно... для Анатолия Карпова и членов нашей делегации, как заставит до предела мобилизовать силы и бросить их в бой, чтобы не дать восторжествовать такому знамени, сбыться такой надежде. Что же касается второй половины вопроса — о помощниках, которые могут стать со временем конкурентами... Ведь это будет честная конкуренция — не чета той, что была в Багио или Мерано, насколько мне дано судить, Анатолий такой конкуренции не боится. И потом, если они делятся с ним своими знаниями, он не считает себя вправе что-то таить от них. «Я подбирал людей, которые мне симпатичны и которым симпатичен я». Это и определяло взаимоотношения в команде.
