Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №1 за 2004 год
…Шумело море.
Раскаленный песок обжигал босые ноги. Песок был мелкий, светлый-светлый, как небеленая холстина; весь остров был – песок и гранит. Персей, сын Зевса, крался, хромая и приплясывая на обожженных пальцах; под ногами прыгала и приплясывала куцая тень. Тяжелый меч болтался и бил по боку.
Дул ветер; тени облаков скользили по песку. Впервые ему пришло в голову, что ЕЕ, может быть, вовсе и нет сейчас здесь; тогда, возвращаясь, ОНА, конечно, увидит его сверху. И тогда…
…За гранитными глыбами. На песке. ОНА лежала на боку, поджав колени. Оно. Чудовище. Она…
Он стоял, глупо моргая. И смотрел.
Она спала. Обняв себя рукой за шею; сиреневые складки одежд трепетали на ветру, и из складок торчал голый поцарапанный локоть. Сначала он увидел этот локоть. И струящийся блеск сиреневого и полупрозрачного, под которым такой молочно-белой кажется кожа, и полуприкрытую легким краем ступню – такую чистую, такую детски нежную, с такой ненамозоленной розовой пяткой… Она ведь почти не ходит по земле.
И крылья – чудовищные, черные, перепончатые, как у летучей мыши, – просвеченные солнцем, бросали на ее лицо прозрачную, в прожилках тень. И тени от ресниц лежали на округлых детских щеках, и спали змеи-волосы – целый клубок черных и блестящих – но не так, как блестят волосы, а другим, чешуйчато-рассыпчатым блеском, – в палец толщиной змеек…
Ей было лет шесть.
В ночной тьме плескались волны. Толкались в борта; морской ветер разгонял дух гнилой рыбы, насквозь пропитавший просмоленные доски лодчонки. Бликовала под веслом вода. На хребте моря качалась лодка – небесная пропасть вверху и водная – внизу… и только звезды, дети богини зари Эос, смотрели на тощего подростка в нечистой тунике, неумело гребущего стоя.
…И скажут: о Персей, тучегонителя Зевса сын любимый, победитель страшной горгоны Медузы; равных нет ему среди людей на Земле…
Болели плечи, и спина болела, и тяжелое весло все норовило уйти под лодку. Он не умел грести.
«Да не хочу я ее убивать», – сказал он деду нынче утром.
(Дед, Акрисий, царь Аргоса, в молодости, говорят, сваливал кулаком быка; но солнце дней его клонилось к закату, старость давно выбелила его голову и бороду, и плохо держали тощие, обросшие седым волосом ноги.
Внук стоял перед царем, сидящим в золоченом кресле.
Смотрел в пол – на испятнанные солнцем пантерьи шкуры, устилающие пол царской опочивальни, – облысели шкурыто, стыд, нищета; на потертые царские сандалии – на правой подштопан оторвавшийся ремешок… Аргос беден, плохо родит каменистая земля, и у царя Акрисия нет сына, что повел бы мужей в поход и вернулся с добычей… А в Микенах и в Тиринфе, и в Пилосе, и в Орхомене, и – кто знает – может, и в самих Афинах усмехаются в завитые бороды, стуча кубками за пиршественными столами: царь Акрисий стар и болен, а единственный наследник, внук Персей, ни на что не годен, даром что старик всем рассказывает, будто дочь его родила от самого Зевса, – видно, боится, что мальчишку удавят прежде срока…
«Я стар, – сказал дед, умоляюще глянув из-под седых клочковатых бровей. – Ум мой ослабел. Прости меня, сынок. Это я во всем виноват».
…А солнце дрожало на шкурах. И кричали чайки за окнами дворца.
Да чего уж там, подумал Персей. Конечно, наследник престола, щуплый и хилый, роняющий на ногу метательный диск, – разве это наследник? Обнаженные юноши борются на песке гимнасия – блестят мускулистые тела, натертые маслом; царь велел внуку не ходить в гимнасий – не смешить людей.
Малорослый. Худой. Кривоногий. Еще и рыжий. Боги слепили Персея небрежно – красотой, силой и грацией обделив; все его стрелы летят мимо, щит не поспевает отразить удары – и наставники берутся за головы; а уж меч… Все лицо Персея в прыщах – просто живого места нет, и не помогают мази дворцовых лекарей; на Персея не смотрят девы, – а юноши смотрят презрительно и приподнимают брови…)
Весло снова нырнуло под днище – и лодка едва не перевернулась; лопнула водяная мозоль. Персей шмыгнул носом.
(…Ты боялся, что меня убьют, дед, – хоть Аргос и беден, а желающих стать царями везде достаточно. Ты распустил слухи, что я – сын Зевса: будто бы сам Зевс, обернувшись золотым дождем, проник в подземные покои твоей дочери… Ты надеялся, что хоть гнев владыки богов и людей устрашит, если уж мне не поднять твоего старого боевого копья.
Но Аргос мал, дед, и все здесь знают, что на твою единственную дочь не польстился бы не только Зевс, но и конюх.
…О Даная, царя Акрисия любимая дочь, – словно кипарис, высока и стройна ты; волоокая, лилейнорукая, пышнокудрая… одежды твои благоуханны, меду подобны сладостью речи твои. Прекрасны знатные девы, идущие в храм праздничным утром, – пышны и многоцветны их юбки, тонки их станы, округлы открытые груди; всех прекрасней ты, о Даная…
Певец перебирал струны звонкой кифары, и извиняло его только то, что он был слеп. Да еще то, что царь поил его и кормил – и затравил бы собаками, вздумай он вдруг начать петь правду.
…Не была она пышнокудрой. В сложную высокую прическу вплетала чужие срезанные пряди – а между своими, жиденькими, полосами просвечивала кожа на голове. И не была она высока и стройна, как кипарис, – и если уж сравнивать стан ее с чем-либо древовидным, то скорее сгодился бы пенек. Царская дочь распирала шнуровку платья, как бочка обручи, – зато грудь ее оказалась неожиданно маленькой и отвислой; две луны назад Персей встретился с матерью после разлуки. Деду все-таки удалось сбагрить ее замуж – за царя острова Сериф Полидекта; плюгавый мужичонка с крашеной бородой и золотой серьгой в левом ухе, дурак Полидект, один, наверно, только и поверил в байку о Зевсе…
Две луны назад мать с мужем посетили крепкостенный Аргос. Низенькая женщина с толстым красным лицом повела на Персея темными, навыкате глазами – звякнув золотыми подвесками, нехотя ткнулась губами, погладила по щеке толстыми, в кольцах, влажными пальцами: «Да благословят тебя боги, сын мой…»
И тем же вечером так упилась неразбавленным вином, что даже домашние рабы поразились – и долго еще шептались по углам, шарахаясь от звука шагов. Блистая и звякая драгоценностями, визгливо хохоча, Даная, царица Серифа, на четвереньках выползла из женских покоев в пиршественный зал – лбом налетела на треногу со светильником. Тренога опрокинулась, светильник упал, расплескав горящее масло, – чудом не начался пожар…)
Вода плеснула в лицо. Холодная. Горько-соленые капли на губах; Персей ладонью стер брызги со щеки. Шаткая опора – дно лодки; далеко внизу, на дне, где в песке тонут осколки амфор и кости, где странные слепые рыбы вплывают в пустые глазницы черепов, спит в золотых чертогах владыка морей Посейдон…
(…Погоди, дед. Ну да, конечно, ты спасал меня… Конечно. А теперь они пришли с кольями к воротам твоего дворца. Царь, кричали они, чудовище убивает нас… мы боимся выйти в поле, и наши поля дичают… нам не собрать урожая, нас ждет голод, царь!
…Царь, сказали выборные, которых ты допустил во дворец – не посмел не допустить. Царь, ты забираешь долю от нашего урожая и наших сыновей в войско, мы все служим тебе, – защити же нас, царь! Сколько раз ты твердил, что твой внук сын Зевса и великий воин – пусть он убьет чудовище!
…Да, ты попал в ловушку, дед. Ты был мудр – ты заключил в подземелье уродину-дочь и распустил слух о ее неслыханной красоте, надеясь хоть так приманить женихов; но она, твоя дочь, еще и глупа – и не утерпела, и родила от рыжего раба из далеких северных земель – говорят, тощего, невзрачного, нескладного… разве ты, мудрый, зная ее, приставил бы к ней красавца?
Раб. Это в него я родился рыжим – и весь Аргос смеется, ведь все знают, что великий Зевс, царь богов и людей, чернокудр и чернобород… Но ты мудр, царь Акрисий, ты и тут выкрутился – приказал зашить наглеца в кожаный мешок и ночью сбросить со скалы в море. А меня ты оставил себе. И оказался прав – у тебя ведь нет других внуков. Мать никого не родила своему мужу… говорят, он давно прогнал бы ее – если бы, дурак, не боялся гнева Зевса…)
Слизнул горькие брызги с губ. Ночное море черно, как крылья Медузы. Как тень Медузы на раскаленных солнцем камнях – в слепящий полдень, когда сам воздух тяжел и густ, и разморенные люди не успевают даже поднять головы…
(…Зачем она, дед? Откуда она взялась?
…Помолчи, мальчик, пока молоко на губах не обсохло. Боги покарали нас. Мы были скупы на молитвы и скупы на жертвы, и сам я, грешник, весной пожалел для владыки морей Посейдона лучшего быка, – а велел зарезать плохонького бычишку, которого и коровы-то лягали… Мы прогневили богов, сынок, и они наслали на нас чудовище.)
И качается лодка, и нужно не упасть. Море велико, и берег далек, как рассвет.
(…А на голове ее вместо волос шипят и извиваются ядовитые змеи. На крыльях, как у летучей мыши, она летит над землей, и всякий, на кого она взглянет, превращается в камень. Она летит, люди же бегут от нее – и превращаются в мраморные статуи…
