Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина
Они уходили в море на три-четыре дня, и три-четыре дня Жигунов почти не выбирался из машинного отделения. Гришка — сукин сын и сачок, каких еще свет не видал! — сменял его от силы часа на два, чтобы Жигунов мог поспать, а потом начинал ныть: то его укачивает, то башка трещит, спасу нет, то еще чего-нибудь… На это он был, конечно, великий мастер. Но Жигунов по-прежнему не обижался на него. Он любил работать.
И еще он любил выходить наверх, на палубу, когда ребята выбирали трал. Мешок, набитый рыбой, нависал над рыбоделом. Кто-то дергал за линь, и живая, трепещущая ртуть устремлялась вниз. Для Жигунова это было праздничным зрелищем. Это был для него как бы видимый результат его собственного труда. Вот эти центнеры и тонны были главным для него. Очереди в магазины, куда завозили рыбу, вызывали в нем и жалость и радость одновременно. Эти два чувства как бы смешивались, проникали одно в другое: жалость — потому, что в очереди стояли голодные, радость — оттого, что и он, Жигунов, может сегодня накормить их.
На причале был сооружен щит, вернее, не щит, а грифельная доска, принесенная из той школы, где теперь жили рыбаки. Старшина раздобыл в городе художника. Испуганный пожилой человек с бородкой пришел на причал, а старшина нес за ним его этюдник. Нашелся и переводчик, который с грехом пополам растолковал художнику, что́ он должен написать на этой доске русскими буквами. Художник положил доску, лег на нее, прочертил ровные строчки и начал выводить, заглядывая в бумажку: «График соцсоревнования».
Теперь после каждого рейса рыбаки толпились возле этой доски, и разговоры были всякие: «первый»-то, оказывается, тридцать пять центнеров взял, а мы только двадцать с лишком, а «шестой» уже перевалил за двести — это за пять рейсов! — вот и нам бы так, да там капитан — хват мужик, раскопал здесь немецких рыбаков, они и показали ему, где надо тралить, а наш лопух до этого не допер, вот и берем по двадцать…
Такие разговоры напоминали Жигунову завод в Большом городе, когда точно так же рабочие толпились у доски соцсоревнования, ругали одних, хвалили других, посмеивались над третьими. Это было для него, — да и не только для него! — возвращением к привычному, мирному, уже полузабытому прошлому, такому близкому сейчас.
Вот это и оказалось главным.
Но однажды, под вечер, когда он сменил Гришку и сидел возле машины, тральщик резко качнуло. До Жигунова донесся гул, грохот, он выскочил на палубу, увидел уже оседающий белый столб и в середине его что-то изломанное, не похожее ни на что. Сознание отказывалось принять случившееся.
— Кто? — хрипло спросил он.
— «Пятый», — ответил посиневшими губами Гришка.
«Пятерка» напоролась на мину. Теперь было уже все равно, оказалась ли мина плавучей, или акустической, или ее сорвали тралом с минрепа, наша она была или немецкая, — сейчас это уже не имело ровным счетом никакого значения.
Они все-таки подошли к месту аварии, но спасти так никого и не удалось… Там плавали только щепки да лиловые, с радужными разводьями полосы солярки. Жигунов вспомнил, что на «пятерке» служил тот, длинный. Вот тебе и иголки по трешке за штуку, вот тебе и новая изба, вот тебе и коровенка…
Покружив на месте гибели «пятерки» с выбранным тралом и каждую секунду ожидая нового взрыва, они отошли и снова выметали трал: там, на берегу, их ждали очереди у магазинов, и не только в городке, а в Берлине, и Дрездене, и Лейпциге, и в маленьких поселках, которые не на всякой карте сыщешь, но где тоже жили и ждали их рыбу голодные люди.
На базу они вернулись под вечер. В тот рейс их «двойка» взяла более тридцати центнеров, отличный улов, если учесть, что под конец их все-таки поболтало неожиданной» волной.
Жигунов находился на палубе, смотрел, как заводят концы, а в глазах у него все стоял и стоял белый, но не оседающий, а как бы навсегда застывший теперь в его памяти, водяной столб…
Он плохо помнил, как спрыгнул на причал. Это произошло независимо от его воли. Здесь еще не знали о гибели «пятерки» — на тральщиках не было рации.
Жигунов спрыгнул потому, что увидел сидящих неподалеку трех немцев. Они курили и глядели на судно, а Жигунову казалось, что смотрят на него — трое в серо-зеленых узких солдатских фуражках, — и он пошел к ним, трясущийся от ненависти, какой не испытал, пожалуй, за всю войну.
Нагнувшись, он подобрал железный шкворень и, приближаясь к немцам, прикинул его в руке, — э т о г о н а н и х х в а т и т. На всех троих.
Теперь немцы глядели действительно только на него. Он подходил медленно, чуть покачивая шкворнем, и двое поднялись.
Нет, глядели на него только эти двое, — третий, с обожженным лицом, с перекрученной ожогами кожей, был слеп. А у тех двоих были костыли. Слепой что-то спросил, ему не ответили — двое стояли, опираясь на костыли, и жалко, заискивающе улыбались Жигунову.
Он не слышал, как сзади подбежал Егор.
— Ты что? — крикнул Егор, хотя можно было и не кричать. — Сдурел?
— Уйди, — прохрипел Жигунов.
— Брось! Слышишь, кому говорю? Брось железку! Не видишь, что ли? Они свое уже получили.
Жигунов выматерился и, бросив в воду шкворень, пошел обратно, к судну. Его пошатывало. Ему казалось, что из него все вынули, и там, внутри, у него пустота — ничего нет…
В следующий рейс они взяли под сорок центнеров, и на грифельной доске их «двойка» была аккуратно выписана мелом — на самом верху…
И все это время — еще два года, что он служил в Германии и ходил в море за рыбой, — Жигунов с растущей тоской вспоминал санитарную «летучку», Ангелину, и ее быстрый поцелуй, и как она сидела у него в ногах и играла на гармошке, — все, все это память хранила с удивительной отчетливостью. Чувство безнадежности появилось потом. Он боялся даже подумать, что война есть война, тем более т а к а я война, и мало ли что могло случиться с Ангелиной за эти беспощадные годы. Надо было как-то сломать самого себя, заставить себя не думать об Ангелине, не мечтать о встрече и не воображать, как они встретятся, — он воображал это, и каждый раз по-новому, словно пытаясь убаюкать свою тоску.
Только два года спустя он вернулся в Большой город. Ему было уже двадцать шесть, он отпустил усы и поэтому казался старше своих лет.
На заводе работали новые, незнакомые ему люди. Общежитие, в котором он когда-то жил, было разрушено во время одной из бомбежек. Жигунову предложили устроиться в красном уголке цеха, где уже стояло несколько коек. Вечерами он ходил на стройку — тем, кто работал на стройке, обещали жилье вне очереди.
Он не жалел, что не поехал в Мурманск вместе с Егором, хотя тот чуть не плакал, уговаривая его ехать вместе. У его родителей была комната. В разрушенном Мурманске, где уцелело всего шесть или семь домов, — роскошь неслыханная! Как-нибудь устроились бы. «Заработки у рыбаков, — говорил Егор, — нынче такие, что и во сне не снились, да и вообще в о з л е р ы б ы не пропадешь». Жигунов качал головой. Эта рыба была ему уже поперек горла, век бы ее не видеть! «Поехали, — убеждал его Егор. — Ну, куда ты в белый свет, как в копеечку? Ни кола у тебя, ни двора…» Вот тогда-то Жигунов и рассказал Егору, почему ему сейчас в Мурманск никак нельзя. Он должен найти Ангелину. Или хотя бы узнать, что с ней. Он поедет в Боровичи, в Крестцы, а то и в Москву… Должны же там сохраниться хоть какие-нибудь документы?
— Ты даже ее фамилии не знаешь, — досадливо сказал Егор. — Придумал себе невесть что!.. К тому же она замужем была — так? А может, и сейчас замужняя, зачем же тебе в чужую семью лезть?
Он был рассудителен, Егор, — не то что два года назад, когда, осатанев от трофейного шнапса, рванул из кармана браунинг.
— Мне б только глазком поглядеть, — вздохнул Жигунов.
— Хреновина с морковиной! — мрачно усмехнулся Егор. — Глазком ему поглядеть!
Вот такой был у них разговор, и Жигунов уехал в Большой город, а Егор к себе, так и не уговорив друга, хотя, конечно, он был прав — вдвоем им было бы куда легче.
По ночам Жигунов писал.
Но разыскивал он не Ангелину, а врача Кацмана, который был на той «летучке». Эту фамилию он запомнил. Он разыскивал его давно, но ответов попросту не было. Теперь же он был уверен, что разыщет Кацмана, но все рухнуло, когда через два месяца пришло письмо: военврач Кацман, Соломон Борисович, погиб в 1943 году на Ленинградском фронте.
Жигунов продолжал писать, и каждое воскресенье ходил на главпочтамт, к окошечку с надписью: «Выдача корреспонденции до востребования». Теперь он искал раненых, которые лежали с ним в боровичском госпитале и чьи адреса, конечно же, не сохранились. Он помнил только пять или шесть фамилий, и то не был уверен, что запомнил их точно. И когда девушка протягивала ему очередное письмо-ответ, он торопливо надрывал конверт, всякий раз думая — в о т о н о! — но это было не оно, не то, которое он ждал.
