Коллектив авторов - Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)
Другие исследователи анализируют советские подходы к детским «отклонениям в поведении», изучая развитие педологии – гуманистической по своему пафосу интегральной дисциплины, возникшей в России в начале 1900-х годов. В 1918 – 1936 годах это научное направление считалось официально ответственным за «перевоспитание» детей, так или иначе отклонявшихся от общепринятой физической или психической нормы. И дореволюционные российские, и советские приверженцы педологии предлагали целый набор методов, позволявших не только диагностировать причины детских отклонений в поведении, но и осуществлять педагогическое и медико-психологическое вмешательство для исправления подобного поведения и предотвращения его рецидивов. Обзор событий в исследованиях по истории педологии почти всегда завершается 1936 годом – временем выхода постановления ЦК «О педологических извращениях в системе Наркомпросов». После принятия этого постановления, как утверждается в этих трудах, ничто уже не мешало превратить проблемных детей в объект жестоких репрессий193.
И те и другие историки – и исследователи беспризорности, и авторы, пишущие о педологии, – соглашаются в том, что середина 1930-х годов была временем радикального перелома в институциональной организации работы с «проблемными» детьми и подростками. Например, Катриона Келли констатирует, что в этот период были свернуты «либеральные реформы раннесоветской эпохи», и пишет, что основным методом «работы» с детьми, совершавшими мелкие правонарушения, именно с этого времени становится лишение свободы194. Согласно Келли, практика изоляции девиантных детей и идеология, оправдывающая необходимость их наказания, достигают пика примерно в 1940 году и остаются практически неизменными до 1953-го. Возвращение к терминологии «прав ребенка», бóльшая снисходительность по отношению к правонарушениям несовершеннолетних и более гуманные педагогические подходы к аномальному детскому поведению, по мнению исследовательницы, стали возможны только после смерти Сталина195.
Николай Малофеев утверждает, что в 1940-х – начале 1950-х годов вся система специального образования «переживала пору стагнации»196. Исходя из предпосылки, согласно которой увеличение политической свободы «неминуемо приводит к позитивным переменам» в жизни аномальных детей, этот ученый настаивает, что специальное образование смогло значительно расшириться и стать более дифференцированным только после XX съезда партии в 1956 году и начала хрущевской «оттепели»197.
Однако другие исследования предлагают более нюансированную периодизацию. Как становится ясно из новых публикаций, по сравнению с 1930-ми – началом 1940-х в послевоенное десятилетие сталинизм приобрел «качественно иной характер»198. По лаконичной формулировке Юлиане Фюрст, Полли Джонс и Сьюзан Морриси, послевоенные годы стали временем «политического утопизма <…>, беспокойства и безоглядных надежд»199. В этот период некоторые социальные акторы пытались (хотя большей частью безуспешно) актуализировать принципы гуманности и «перезапустить» менее репрессивную социальную политику, характерную для советского проекта первого послереволюционного десятилетия.
Формы, в которых в этом направлении историографии обсуждается советское послевоенное отношение к социально маргинализированным группам, отражают двойственность и противоречивость развития позднего сталинизма200. Так, например, Юлиане Фюрст наряду со стремлением государства изъять трудновоспитуемых детей из общества выявляет и противоположную тенденцию, связанную с попытками их «спасения»201. Мария Майофис утверждает, что требование осуществлять «индивидуальный подход» и созвучный программе педологов тезис «любить, знать и постоянно искать в каждом хорошее» лежали в основе вышедшей в 1949 году книги Фриды Вигдоровой «Мой класс». Майофис также обращает внимание на педагогические проекты тогдашнего министра образования А.Г. Калашникова, который стремился несколько гуманизировать образовательную сферу202.
По примеру Фюрст и Майофис я хотела бы проследить, насколько было возможно в период между осуждением педологии в 1936 году и либерализацией режима в конце 1950-х осуществлять реабилитационный подход по отношению к детскому аномальному поведению. Этот подход, по сути, был много гуманнее криминализирующего.
Душевное здоровье детей и потребность восстановить их психологическую стабильность волновали после Второй мировой войны не только советских психиатров. Историк Тара Зара отмечает, что в странах Западной Европы в это время «распад семьи в военное время <…> все чаще воспринимался как потенциальный источник психологической травмы для отдельных детей»203. Сью Уиткрофт описывает, что в Великобритании Вторая мировая война вызвала рост внимания и инвестиций в учреждения для лечения аномальных детей. В этой стране существовал Совет по охране детства, который еще до войны пропагандировал индивидуализированный подход к детям, проявлявшим различные поведенческие девиации и симптомы нервного расстройства. Однако только в первой половине 1940-х Совет выработал новый взгляд на эмоциональное здоровье детей и инициировал изучение связи между их физическим и душевным здоровьем. «Социальная дезадаптация» была признана в Британии новой официальной категорией инвалидности в 1944-м. Таким образом, несмотря на то что двойственное представление о детях как жертвах и детях как угрозе было основой деятельности служб социальной защиты детей в Британии начиная с 1870-х годов, Вторая мировая война ускорила формирование представлений об эмоциональной уязвимости детей, влекущей самые серьезные последствия и для них самих, и для общества204.
Исследования истории инвалидности в Западной Европе и США рассматривают различные практики направления детей, чье поведение представлялось девиантным, в коррекционные учреждения разных типов. Так, по мнению Уиткрофт, появление новой категории «социально дезадаптированных» способствовало тому, что многие люди, ранее не считавшиеся инвалидами, теперь были признаны таковыми. Действительно, после войны в сферу деятельности медицины и специального образования попали дети с весьма разнообразными потребностями. Их пребывание в лечебных учреждениях могло еще больше обострить детские проблемы и закрепить «аномальность» их идентичности. Энн Борсей, Памела Дэйл и Анджела Тернер подвергают резкой критике цели и дисциплинирующую роль медицинских экспертов, подчеркивая, что именно из-за признания за аномальными детьми права на защиту наблюдение за ними резко усиливалось (парадокс лечения/контроля)205. Дэвид Райт пишет, что врачи все сильнее требовали установления собственной юрисдикции над детьми с проблемами в обучении, игнорируя при этом голоса родителей и самих детей206.
Конечно, эту позицию необходимо принять во внимание при изучении способов, с помощью которых советские психиатры в послевоенные годы определяли «правильные» меры по лечению детей с отклонениями в поведении. Тем не менее я полагаю, что в специфическом советском контексте 1940 – 1950-х годов проекты специалистов-медиков, настаивавших на помещении детей в медико-педагогические учреждения, были более гуманными формами изъятия из общества, чем принудительный труд в исправительных колониях.
В 1939 году британский «Times Educational Supplement» определил «трудных детей» как «…не только непослушных, но еще и страдающих от некоего бессознательного расстройства, вызывающего асоциальное или невротическое поведение»207. В Советском Союзе в конце 1930-х годов понятие «трудных детей» было исключено из повестки дня, а их медикализация как «психически больных» казалась единственной альтернативой наказаниям и репрессиям. Апелляции врачей к дефектологии с ее упором на лечение и помещение детей в лечебные учреждения должны оцениваться именно на этом фоне. По-видимому, патологизирующий ярлык «психически больного» был меньшим злом в авторитарном обществе, чем криминализирующий ярлык «правонарушителя», ведь помощь различным маргинальным группам могла осуществляться там только в соответствии с государственной идеологией социально-политической нормативности.
Как «морально дефективные» и «трудные» дети стали «преступными элементами»Понятие «дефективного» ребенка ввел в научный обиход в начале ХХ века детский психиатр Всеволод Кащенко208. Этот ученый разделил в своем описании «физически дефективных» (то есть имеющих органические поражения), «умственно дефективных» (то есть олигофренов) и «морально дефективных» (то есть социально запущенных и дезадаптированных) детей. Тем не менее Вс. Кащенко настаивал, что все формы детской дефективности могут быть описаны как «недостаточность», и утверждал значимость «дефектологии» как новой медицинской, психологической и педагогической науки, способствующей компенсации разного рода «недостаточностей» и реабилитации любых аномальных детей209.
