Юрий Туманов - Десант
Все медленнее мысли, повторяются, цепляясь друг за друга, вязнут. Но все слышит Железняков, все. Кто вошел, кто вышел, кто трофейный пулемет приволок — ничто не проходит мимо и во сне бодрствующего лейтенанта.
— Тише! — зашипел кто-то на кого-то, с шумом ввалившегося в блиндаж. — Тише! Дай лейтенанту поспать. Он тут всю ночь один из пушки бил. Один держал оборону!
«Вот так и рождаются легенды», — даже сквозь сон улыбнулся Железняков. Совсем не один был, с Епишиным. Когда же его ранило, стрелки помогали, да и всего-то оставалось на все про все четверть ночи. А пехоте все равно: один артиллерист, один из пушки бил. Так и пойдет теперь от одного к другому, так и пойдет… «Если будет от кого к кому идти, конечно», — приходит в полусне и такая трезвая мысль.
И все-таки какое-то тепло разливается по нему от этих бесхитростных слов солдата. Нет, наверно, радости выше, чем от признания товарищей по бою. Они ведь тоже дрались всю ночь. И вот сами усталые, сами не спавшие оберегают сон того, кто, как им кажется, сделал больше их. И радостно от их грубого шепота и смешно. Шепчут, а рядом нет-нет да и ахнет снаряд. Его-то не заставишь греметь потише.
Но кто же это может не знать, что он тут делал ночью? Кому тут вполголоса все рассказывается? Железняков приоткрывает один глаз. Да это же Мухин, помначштаба Мухин, самый длинный лейтенант в полку! Железняков вскакивает, словно вовсе и не спал. Мухин появлялся в эту ночь трижды и только в отчаянные минуты. Капитан Кузнецов присылал его всегда, когда во что бы то ни стало требовалось держаться, не дать немцам прорваться от мостика к Людкову. Один раз даже подкрепление привел. Трех человек. По нынешним временам — целый взвод.
— Опять, что ли, плохо дело? — вопросительно глянул артиллерист на Мухина, который и пригнувшись все-таки шапкой доставал до наката из дубовых ворот, заполнил собою весь блиндаж. Надо же, такую каланчу и не задело за сутки, ничем и ни разу.
Дело оказалось не в опасности. Просто Кузнецов, узнав, что погибло орудие, встревожился, захотел узнать, как дела на самой дальней заставе. Мухин должен был остаться командовать здесь, если б Железнякова убило. Он очень рад, что обошлось. И для Железнякова обошлось, и ему, значит, можно возвращаться в полк. Кузнецову там без него трудно.
— Обошлось, — печально кивнул Железняков. У него перед глазами опять взвихрилась дымная круговерть на огневой, дохнуло огнем и дымом, разом исчез в нем пехотинец, а на бруствер аккуратно легла перчатка. Не рваная, не смятая, туго натянутая на кисть руки, чисто, словно топором отсеченную кисть — все что вместе с сапогом осталось от человека. — Действительно, обошлось.
— Не нравишься ты мне что-то, Витя! — внимательно посмотрел ему в лицо Мухин. — Ой, не нравишься. Может, тебя действительно подменить?
— Да ладно! — отмахнулся тот. — Не скисну, не бойся, передай капитану — стоим прочно.
Его даже развеселило мухинское предложение. Подменит, и куда тебе? В санаторий? В тихую обитель под Людково?
Они выходят из тишины и тьмы блиндажа в ясный утренний свет и глохнут: над шоссе с ревом идет девятка желтокрылых бомбардировщиков.
— Началось! — задирает голову Мухин. — Верно капитан сказал: на каждого из нас сегодня будет по семь самолетов.
Он жмет руку лейтенанту и убегает: ему надо торопиться, хоть полдороги проскочить, пока не прилетели следующие.
Следующие прилетают минут через пятнадцать. Бомбы, бомбы, бомбы. Даже свиста их теперь не слыхать, даже моторы кажутся беззвучными: разрывы сливаются в сплошной гулкий рыск. Солнце затянуло, закрыло дымом. Начался день — двадцать четвертое февраля тысяча девятьсот сорок второго года. Целиком пройдет он под бомбами, под скрежет авиационных пулеметов, под лай пушек с неба. На сотню шагов вправо и влево от шоссе почернеет снег, перепаханный взрывами.
Днем вдруг словно смело с неба самолеты. Часа два не появлялись над шоссе. Можно стало ходить, есть, перевязывать раны.
— Приготовиться к атаке!.. Приготовиться к атаке!.. — пронеслась от окопа к окопу команда капитана Кузнецова.
Атаки не было. Потеряв двадцать третьего февраля больше тысячи человек только убитыми, гитлеровцы двадцать четвертого не пытались пехотой занять пехотный остров. Выжигали его огнем.
— А самолетов на два объекта у фрица не хватило, — злорадно отметил Кузнецов, видя, как несколькими кругами ходили в небе желтокрылые машины над Проходами и рядом с ними.
Дым опять, рвался черными столбами к небу. Казалось, вчера в Проходах все, что могло сгореть, уже сгорело. Сегодня видно стало, что это не так.
Горели не только Проходы. Красная Горка, Красная Гремучка, Вязичня — вся округа, все, что могло гореть в расположении триста сорок четвертой дивизии.
Потом из Медвенки пошла немецкая пехота. Несколько сотен человек двинулось по глубокому снегу на пылающую деревню на вершине крутого холма. Не дошли. Добрались только до ложбины, протараненной вчера в глубоком снегу второй гвардейской танковой бригадой. Там и остались до темноты.
Знать бы им, полнокровными батальонами наступавшим на Проходы, кто их там остановил! Не узнали. Не узнают. Да если б и узнали, не поверили бы. А триста сорок четвертая дивизия навсегда запомнила имена командиров пулеметной роты Федора Листратова и стрелковой — Новичонка.
Оба лейтенанта были без своих рот. Легко раненные в предыдущих боях, они не смогли уйти в десант. Но утром следующего дня, бросив медсанбат, забинтованные, хромые, добрались лейтенанты до почти пустой погорелой деревни Проходы. До них в нее ночью вошел штаб тысяча сто пятьдесят четвертого полка — то, что от него оставалось, — с ротой связи и противотанковой батареей, пробившимися наконец через снега двумя взводами сорокапяток. Утром в Проходы вынес свой командный пункт майор Страхов, оставшийся и за убитого комдива, и за пропавшего без вести комиссара, и за убитого начальника политотдела дивизии.
Батарея… рота… штабы… Все это названия, названия: людей, если всех пересчитать, не набралось бы и полсотни. Это на них шли сейчас немецкие батальоны.
Когда Листратов с Новичонком прихромали в деревню, и комбат сорокапятчиков, и взводные — лейтенанты Каменир с Поповым, и солдаты обоих взводов уже погибли под первым ударом немецких самолетов, одною бомбой угодивших в погреб с картошкой, где укрылась от бомбежки вся батарея. Одним разом не стало больше половины гарнизона Проходов. Понятно, почему раненым лейтенантам показалась совсем пустой огненная деревня. Разрывов снарядов и бомб вставало больше чем людей. Понятно, почему, когда немецкая пехота двинулась на Проходы, ее встретил поначалу только редкий винтовочный огонь. Два штаба, два раненых лейтенанта, два десятка солдат против грозного движения двух батальонов — такая вот была обстановка в Проходах двадцать четвертого февраля.
— Связист! — окликнул лейтенанта Мареева командир дивизии майор Страхов. — Где связь с артполком, где связь с зенитчиками, где вообще связь?
Отвернувшись, он тщательно прицелился из винтовки в сторону Медвенки. А Мареев в это время толкнул в плечо невысокого худого сержанта с огромной катушкой провода на ремне.
— Баранкин! Бегом по линии.
— Ну? — строго спросил Страхов. — Что со связью?
Весь день он почему-то, минуя начальников связи полка и дивизии, спрашивал о ней только этого быстрого с сияющими круглыми глазами лейтенанта.
— Я вас прошу, очень прошу, — внимательно взглянув на Мареева, негромко, но твердо сказал майор, — не отвлекайтесь на перестрелку. Дайте связь.
Сам он, опять подхватив винтовку, застучал редкими выстрелами по немецкой цепи.
Мареев, которого два дня костерили все, кому угрожали расстрелом каждый час, даже оцепенел от неожиданной непривычной для него, но обычной для Страхова вежливости.
— Связь будет через пятнадцать минут! — крикнул он в спину майору.
Тот, не поворачиваясь, только поднял вверх руку с часами и потряс ею.
А связь, кроме Мареева и Баранкина, восстанавливать было некому. Начальник связи полка лейтенант Дуклер умирал от тяжелой раны в соседней траншее. Командир роты связи лежал на операционном столе в медсанбате. Рота была, но роты и не было: все работали на линии. И все-таки через пятнадцать минут связист, сидевший в окопе у ног командира дивизии, испуганно и удивленно заорал во всю глотку:
— Связь с двенадцатым. Требуют двадцать шестого.
А Страхов, одержанный аккуратист Страхов, не положил — нервно отшвырнул винтовку, не сел — упал на дно снежного окопа к телефонному аппарату, вырвал у связиста трубку.
— Десант продолжает удерживать шоссе, — в первую очередь доложил он то, что сейчас прежде всего интересовало командарма в полосе дивизии. — Передвижения немцев с запада происходят только до Адамовки. — Он помолчал, слушая властно рокочущую трубку. Поморщился. Ответил медленно и сдержанно: — Сам нахожусь на глазах. Вижу все сам. Врать не приучен. Чего не вижу — не докладываю.
