Тадеуш Голуй - Личность
— Я тебя не понимаю, — уже на улице говорит Цена. — Я бы со своими напал на тюрьму, только чтобы был соответствующий план. Застать врасплох, отбить.
— «Штерн» запрещает.
— Ему не обязательно знать. Каждый может защищать свою девушку.
«Лех» прогуливается перед домиком Доомов, утопающем в саду, как и многие другие, на склоне горы, одинаковые дома, с черной крышей над зеленью деревьев. В комнате Марии сквозь черную штору виднеется вертикальная полоска света. В ее комнате! Скрип калитки, лай собаки, ее голос, изменившийся, но всегда самый дорогой.
Девушка ставит лампу на стол, плотно закутывается в махровый халат, мокрые волосы тяжело падают на плечи.
— Ничего со мной, как видишь, не случилось, благодаря папе.
— Ничего?
«Лех» смотрит на обнаженные плечи девушки, на ноги в сандалиях на деревянных подошвах, на открытую шею — следов он не обнаруживает.
— Я цела и невредима, — улыбается девушка. — Ты что меня рассматриваешь? Не веришь? Посмотри сам, дурачок.
Быстрым движением она распахивает халат, на груди еще капельки воды, кожа покраснела от купанья.
— Они сказали, что я настоящая немка.
— Я хотел отбить тебя, как раз возвращаюсь с он вещания по этому вопросу.
— Любимый!
— А те двое, арестованные с тобой?
— Не знаю, я не виделась с ними, наверное, не выпустят.
«Лех» думает, что их надо отбить, именно потому, что Мария на свободе, доказать «Штерну», что он был заинтересован в освобождении не только ее одной. Даже если бы пришлось погибнуть при выполнении этой операции. У Цены есть оружие, ребята охотно пойдут.
— Знаешь что, нарисуй мне план, как там все это выглядит, может пригодиться, потому что операция все равно будет.
— Не говори так, я не хочу! Не хочу, чтобы ты рисковал. Там страшно. Не говори об этом, прошу тебя.
Она обнимает «Леха», прижимается обнаженным телом, обхватывает его руками. Бьют часы, наступил комендантский час, наверху скрипнула дверь в комнате матери, мать болеет, арест дочери, вызов в гестапо — все это сказалось на сердце. (…)
Отец и дочь
(рукопись воспоминаний Анны Потурецкой-Новицкой)
В одно из воскресений отец приехал ко мне на велосипеде, и я была очень счастлива, когда он катал меня по деревне. Я не отходила от него ни на шаг, лазала, семенила за ним, не поспевала и, помню, все время боялась, что он вот-вот уйдет. Я видела, как он копал в саду, и подражала ему, видела, что он кладет в выкопанную яму какую-то свою игрушку, потом в течение многих недель играла в эту же игру, и тетка с трудом отыскивала мои закопанные игрушки. У тетки собралось тогда много народу, все деревенские, они сидели с отцом в саду, и он им что-то долго говорил, очень долго, и я уснула. От тетки я знаю, что это в деревне было первое собрание организации, которую создал отец.
Они приезжали ко мне попеременно, то отец, то мать, всегда в воскресенье, поэтому я всю неделю жила этим ритмом и уже в субботу испытывала приятное беспокойство от ожидания, не могла заснуть, а когда в воскресенье на башне костела звонил колокол, я бежала на дорогу, чтобы посмотреть, не едет ли кто-нибудь из родителей. Еще и сегодня, слыша удары колокола, я чувствую необъяснимую радость. Дом тети Мани не сохранился, да и самой деревни уже нет, на том месте стоит новый поселок, некрасивый, казарменного типа, а в центре мой муж поставил небольшой памятник — из каменной глыбы он высек скульптуру «Ребенок». (…)
Объяснение тети Мани
Дорогой гражданин!
Анна писала мне, что Вам нужны новые сведения, а потом я от Вас письмо получила. Не так уж много я знаю и сомневаюсь, пригодится ли для книги то, что я знаю. Мы дома с самого начала знали, что делают Вацек и Ванда, а затем Вацек прочел лекцию для тех, кому больше других верил, а потом приехал Петр Манька, псевдоним «Волк», и привел нас к присяге. В деревне было около тринадцати человек. Ребенок же рос у нас в целях безопасности и для удобства, чтобы у них было побольше времени. Впрочем, Ванда ее привезла по собственной инициативе, не спрашивая согласия Вацека, он потом тоже не возражал, чтобы Анна была у меня, и часто нас навещал. У нас в саду он сделал тайник, встречался со своими людьми, но не открывал им, что он в «Союзе» главный, а потом стал в ППР секретарем, и говорил, что он такой же, как они, обычный товарищ.
Мне он даже очень нравился, теперь я уже старая баба, и их обоих нет в живых, могу признаться, что я даже любила его и он меня немного любил, и неизвестно, как бы все кончилось, если бы не 43-й год. Вацек и Ванда друг с другом жили хорошо, но как-то грустно, всегда очень серьезные, чем-то озабоченные, а я была молодая, красивая, и я знала, что красивая, но знала также, что по уму и образованию я с Вандой никогда не сравнюсь, и мне нельзя было мечтать, так как для повседневной жизни ему нужна была такая, как она. Я обижалась на родителей, что они не учили меня, но было слишком поздно, не помог ни народный университет в 1938 году, ни лекции Вацека в Гурниках. За Вандой никакого приданого не было, только образование и работа, но, так как Вацек сверх зарплаты немного подрабатывал писанием в газетах, им жилось неплохо. У Вацека никакой близкой родни не было, а дальняя не признавала его. В нашем городе, то есть в Турниках, его встретили с недоверием, а потом хоть и любили, но некоторые нападали. О его работе в гимназии известно было по всей Польше, писали об этом, приезжал сам министр и воевода, поэтому его не тронули, хотя нападки и после этого визита продолжались.
Вы спрашиваете, кап практически выглядела работа нашей организации. Ну, что я Вам могу рассказать, сегодня все это видится иначе и по-другому об этом рассказывают, а ведь тогда не было никаких уставов, положений, аппарата, партийных работников, только вот взносы мы все время платили регулярно и по различным случаям делали складчину. А собирались, как возникала необходимость или какая оказия. У нас в деревне в кружке были самые бедные и самые молодые из тех, кто кончил народный университет. Кто побогаче, к нам не шли, так как «Волк», Петр Манька, говорил, что будут колхозы, а они этого не хотели. В сорок третьем в нашем кружке организовали такой же подпольный кооператив, который Вацек называл коммуной, но существовал он нелегально. Мы совместно обрабатывали землю, пекли хлеб, надували немцев при сдаче поставок, из города приезжал врач и лечил бесплатно и так далее, но это Вас, видимо, не интересует. Когда собирались, то Вацек или Ванда, а когда и Петр Манька рассказывали о том, что делается в Польше и в мире, а также, что надо сделать для того, чтобы построить народную Польшу. Деревня у нас была неглупая, довоенная бедность нас многому научила. И до 1943 года у нас не было другой организации. В 1943 году, после приезда в деревню племянника приходского ксендза, образовался отряд Армии Крайовой. Мы получали из Гурников нашу газетку, и она переходила из рук в руки, ее все читали, не только наши, называлась она «Звезда», иногда привозили газеты ППР, из Варшавы, но это уже позже. Еще до этого наша организация провела несколько операций: пробрались на поле битвы под Гурниками, где нам удалось выкопать припрятанное оружие и боеприпасы, подожгли сельскую управу с бумагами в Еодловниках Гурных, создали комитет по оказанию помощи детям погибших воинов, приехавших из Центральной Польши, избили старосту в Карчмисках за несправедливость, организовали воскресные курсы для молодежи, занятия на которых проводили Вацек и Ванда, а также люди из их организации. Вот все, что я помню. Напишите точно, что еще хотите знать. Анна просила, чтобы я обо всем искренне написала, вот я и пишу. Адрес тот же.
Мария ВинцентиковаХроника
(«Летопись Гурников»)
29.8.1940 — Закрыли еврейские магазины, на евреев наложена контрибуция 50 000 злотых.
14.9.1940 — В субботу начался новый учебный год. Открыли начальные школы, но из них уволили преподавателей гимназии. Речь немецкого советника просвещения: «Поляки должны быть признательны немцам за их заботу».
15.9.1940 — Уменьшение недельного рациона хлеба до 1050 граммов на одного человека.
20.9.1940 — Приказ всем безработным явиться на биржу труда. Паника в городе.
7.11.1940 — Приказ о книжных магазинах. Можно продавать только развлекательную литературу. Обыск в букинистической лавке Потурецкого. Изъятие старинных и ценных изданий (грабеж).
20.11.1940–1500 евреев направили на строительство полевого аэродрома в гурницких лесах. Реквизиция домов на Фарной и Огродовой для штаба. Выселение оттуда всех поляков.
Рабочие
(отрывок из статьи, подписанной «Гжегож», в сборнике «Пять лет ППР», часть II)
(…) Пришел ко мне слесарь «Настек» и сказал, чтобы на другой день пришел в яр, только никому об этом не говорил. Мне было тогда 30 лет, меня не очень занимали сходки в яре и разные секреты. Работал я на «Пясте», заводе сельскохозяйственных машин, который немцы перекрестили по-своему, но выпускали то же, что и наши до войны. «Настек» открыл слесарную мастерскую, и дела у него шли неплохо. Мы особенно не дружили, потому что он был большой горлопан, все время кого-то поносил, кому-то угрожал, и тем, кто его не знал, он мог показаться кровожадным. Несмотря на то что он сидел три года за то, что был в коммунистической партии, его уважали даже коллеги-ремесленники из христианско-демократической партии, так как он был справедлив ко всем и отличный мастер. Я смекнул, что зовет он меня в яр не на прогулку, а по секретному делу, связанному с партией. Он пробовал привлечь меня еще до войны, но я остался в Польской социалистической партии (ППС), так как вся семья была там, даже бабка состояла в ней еще со времен раздела Польши и боролась в ее рядах. Я подумал, что, пожалуй, стоит пойти на эту встречу, узнаю, о чем думают сейчас товарищи коммунисты.
