Марина Цветаева - Тетрадь третья
— Да, и индюки будут. А что Вы мне дадите в приданое?
— Не знаю. В приданое в общем дают что-нб. из дому. Выбери.
Долго оглядывает кухню — и:
— Утюг для жены — чтоб гладить мои штаны!
* * *Мёдон, декабрь 1931 г. Идем с ним в Кламар — очевидно, в четверговую школу.
— Какая девочка худая! У-ужас! Стянуть пояс — и ничего не останется. А от меня (самодовольно, но скромно) — если стянуть — все-таки останется!
* * *— Ехать на Северный Полюс и делать там деньги, чтобы полиция не увидела.
(До этого — разг<овор> о фальшивомонетчиках.)
* * *Я — мысленно — P. M. Р<ильке> (†29-го дек<абря> 1926-го г. — запись в дек<абре> 1931 г.)
Da ich zu Haus nie Zeit habe, nie zu Haus bin — weil immer drin, lese ich Deine Briefe immer nur im Untergrund (das herrliche, heim<?> — unheimliche Wort!) und, wie ich mich innerlich vor Allem und allen mit Dir schütze, so list Du — <пропуск одного слова> — Dein Buch mit meinem, ja unter meinem Arm — Flügelarm — Rainer, geschützt.
* * *Goethe und Rilke — nie обратно. Denn Einen am Letzten nennen ist ihn am nähsten fühlen — nennen — haben.[163]
* * *Так как дома у меня никогда нет времени, да и дома я никогда себя не чувствую — ибо всегда внутри, я читаю твои письма только в метро <букв.: под землей> (прекрасное, <?>[164] — жуткое слово!), и когда я внутренне тобой от всех и всего огораживаюсь, ты тоже начинаешь читать — <пропуск одного слова> — свою книгу вместе с моей, под моей рукой — крылом — укрывшись, Райнер.
* * *Отсутствие зубов на молодом лице — то же, что целые зубы на черепе: <фраза не окончена>
* * *Мур — кому-то, указывая на автомобиль:
— Moi être très content quand cette machine écrasera moi: parce que plus de pas-bonheur, plus — guerre.[165]
* * *— A по-моему — умирать очень выгодно: больше не будет несчастий!
* * *— Да, Мур, Христос говорил: добром за зло.
— О-о! Гораздо наоборот!
* * *31-го дек<абря> 1931 г. — 1-го января 1932 г.
* * *(В голубо-синей еще есть записи, возвращусь.)
* * *Здесь — таинственный перерыв, не могу, пока, обнаружить — ни черновых, ни записных — начала 1932 г. Придется вписать потом. Здесь — перескок.
* * *Мур, 15-го апреля 1932 г. — злобно:
— Все скрипят — и птицы, и bébé, и куклы.
* * *— Гадкие коляски, и bébé гадкие, и матери плохие.
* * *Мои реплики моим оппонентам на докладе (нужно же как-нибудь назвать!) Поэт и Время.[166]
Поплавскому:
«Гамлетическая позиция поэта…» Я думаю Гамлет — философ, а не поэт, т. е. человек вопросов, а не ответов.
Я сказала: всякий поэт есть эмигрант, а П<оплав>ский из этого извлек, что вся эмиграция есть поэт. С чем не согласна.
(Смех)
Оцупу:
«Я хуже всякого сапожника». Да, но я говорила о сапожнике — судящем. Этого я — не хуже.
«Притворяясь, что он охватывает другие планы…»
Я о притворщиках не говорила.
Дипломов я тоже не раздавала, я только назвала Пастернака и Маяковского, которым мой диплом не нужен.
* * *Эйснеру я отвечаю: спасибо за защиту и прибавляю, что так себя защитить, как он — меня — я бы не посмела. Обывателя я не трогаю — пока он меня не трогает, т. е. — не судит.
Слониму:
— «Поэт — вне порядка вещей».
Я бы сказала: он в ином порядке вещей, в порядке иных вещей, остается установить — каких. И еще прибавила: он — единственный порядок вещей, всё остальное — непорядок.
Отход от общества не есть отход от человечности, от человечества. Есть — приход к нему.
«Под колпаком…»
Рильке жил под колпаком целого неба, т. е. под куполом.
* * *Газданову:
— Я вовсе не предполагаю, что отлично разбираюсь в современности. Современность — вещь устанавливаемая только будущим и достоверная только в прошлом.
* * *Сергею Я<блонов>скому:
— Благодарность за непосредственный привет, пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить его за длительность его внимания, он приветствовал мою первую книжку в 1911 г.
(В зале эффект, ибо автором книжки в 1911 г. — не выгляжу.)
* * *Первый образец мужского хамства я получила из рук — именно из рук — поэта.
Возвращались ночью откуда-то втроем: поэт, моя дважды с половиной меня старшая красивая приятельница[167] — и 14-летняя, тогда совсем неказистая — я. На углу Тверского бульвара, нет — Никитского — остановились. Мне нужно было влево, поэт подался вправо — к той и с той.
— А кто же проводит Марину? — спросила моя очень любезная и совестливая приятельница.
— Вот ее провожатый — луна! — был одновременный ответ и жест занесенной в небо палки в виде крюка.
Из-за этой луны, ушибшей меня как палкой, я м. б. и не стала — как все женщины — лунатиком любви.
Seit diesem Augenblick, lieber Rainer, hat sich meiner der Mond angenommen.[168]
* * *Мёдон, 16-го февраля 1932 г. — в 21/2 раза старшая я. А нынче в 2 раза младший тогдашней меня Мур в первый раз пришел с вокзала один домой.
* * *Поэт не может воспевать государство — какое бы ни было — ибо он — явление стихийное, государство же — всякое — обуздание стихий.
Такова уже природа нашей породы, что мы больше отзываемся на горящий, чем на строящийся дом.
Б.[169] (разбой).
Разбой и богатырство — та же стихия, и он в России — воспет.
* * *Я позволяю «организовывать свои страсти» только своей совести, т. е — Богу. Чем государство выше меня, нравственнее меня, чтобы оно организовывало мои страсти?
Il faut obéir à Dieu — plutôt qu’aux hommes.
(St. Paul)[170]
* * *(Затем — просьба об авансе — чего никогда не делаю — и об этом пишу — и заключение:)
— Как неприятно просить! По мне — и квартиры и статьи должны были бы идти даром.
* * *Il n’y a qu’un seul enfant, une seule vieille, une seule jeune fille, un seul poète.[171]
* * *Nicht ich liebe den Dichter, aber jedesmal habe ich das Gefühl, dass er mich liebt: dass er mich liebt.[172]
* * *Que la terre est dure quand on tombe![173]
* * *…Воскресные брюки — с воскресною юбкой
(Воскресные загородные поездки парижских любящих)
* * *Реплики моим оппонентам на моем чтении «Искусство при свете Совести».[174]
Слониму: — Природа не бесстрастна, ибо закон ее (один из ее законов!) борьба, со всеми ее страстями. Бесстрастно правосудие, знающее добро и зло и не прощающее.
* * *Я вовсе не говорила, что искусства судить нельзя, я только говорила, что никто его так осудить не сможет, как поэт.
* * *Человечество живо одною
Круговою порукой добра
стихи моей монашки я отстаиваю и формально. На всякого мудреца довольно простоты. М<арк> Л<ьвович> до этой простоты — не дошел.
М. Л. говорит, что я говорю о себе лично, но говоря о себе лично, я говорю о поэте, о всей породе поэтов, поэтому это не мой личный случай, а личный случай всей Поэзии.
* * *Бальмонту.
Моя тема не нова. Я не хочу нового, я хочу верного.
Милый Бальмонт, твои слова: «Гроза прекрасна, а сожженный дом и убитый человек — такая мелочь» — есть слова одержимого стихией. Твоими-то устами и гласят стихии.
* * *Адамовичу:
— Если Адамович мне не верит — дело в нем, а не во мне.
* * *Г. П. Ф<едотову>
«Добро отмирает в Царствии Небесном».
А я думала, что Царство Небесное — абсолютное добро, т. е. Христос.
С точки зрения красоты я совести — не вижу. Из-за совести — красоты не вижу. Совесть для меня, пока я на земле, высшая инстанция: неподсудная.
Стремоухову:[175]
О каких правах я говорила? Только о праве суда над собою.
* * *Поплавскому:
Я была занята не грехом всей твари, а собственным грехом поэта.
Насчет древности я ничего не говорила. Совсем.
В чем увидел Поплавский мое благополучие? В том, что я столкнула искусство — с совестью?
Вопрос личной морали я не затрагивала, я затрагивала вопрос поэтовой морали: личной морали всей Поэзии.
А в общем Поплавскому я не могу возразить, п. ч. не знаю в точности о чем он говорил.
(NB! Никто — никогда — и меньше всего — он сам.)
